— Дай, папа, я прочту тебе стихи.
Симон перевел взгляд с пожелтевшего листа на своего сына:
— Ты умеешь читать по-еврейски?
— Дед меня учил.
— И ты понимаешь, что читаешь?
— Не все, но понимаю.
— А твои дети тоже умеют читать по-еврейски? И понимают?
— Понимать все понемногу понимают. Бабушка Берта, Берта Ионовна, когда была жива, разговаривала с ними по-еврейски. Но читать они не умеют. Единственный, кто умеет читать и почти все понимает, знаешь кто? Никогда не угадаешь.
— Наверное, твой первенец Мейерке. У него, говоришь ты, мать ведь тоже была еврейкой.
— Как раз не угадал, папа. Знаешь, кто знаток? «Половинка», как ты назвал его, мой мизинчик Павел. Откуда, как это к нему пришло, я и сам не представляю. Не все, папа, поддается, наверное, пониманию, и не на все, вероятно, есть ответ. Моих младших братьев Володю и Сервера и сестру Галину это все, как я понимаю, уже мало волнует, как и моего среднего парня Олега.
Но как раз Олег, судя по фотографии, более других двух сыновей похож на Даниеля и потому был более мил деду. Симону ужасно хотелось, чтобы то же самое, что сказал он сыну про двух его младших братьев, он мог бы сказать и о внуке, Олеге. А про двух младших его братьев Володю и Сервера он сказал Даниелю:
— Это не совсем так, сын мой. Володя и Сервер однажды были у меня недолго в гостях, и у нас как-то зашел об этом разговор. Завели его они, а не я. И вот я узнал, что они не пропускают у себя ни одного еврейского концерта и, как только в продаже появляются еврейские пластинки, тут же покупают. Я спросил у них: зачем это вам? Вы ведь все равно ничего не понимаете. Так знаешь, что они ответили? Мы не понимаем, но чувствуем. А это кое о чем говорит. Ты как считаешь?
— Не знаю, папа. Мне некогда о том думать. Скажи лучше, — Даниель приподнялся, — как у тебя со здоровьем, отец?
Глаза Симона Фрейдина тут же загорелись детской живостью.
— Ты не очень слушай, что Лида говорит о моем здоровье. Правда, к большому горному седлу хожу теперь редко, но у малого седла я еще довольно частый гость. Собирался пойти туда завтра.
— Я тоже пойду.
— Это не для тебя.
— Тебя смущает моя хромота? Бежать я не могу, но ходить могу сколько угодно. Возьмешь меня с собой завтра?
— Гляжу я на тебя, сын мой, и мне все еще трудно поверить, что это ты. Одно желание осталось у меня еще в жизни: чтобы ты, твои братья и твоя сестра приехали ко мне хотя бы на два-три дня. Не знаю, быть может, я этого не заслужил. Спокойной ночи. — Он поспешно вышел из комнаты и тихо прикрыл за собой дверь.
Пожелав спокойной ночи и жене, которая уже легла спать, Симон взял с собой журнал и альбом с фотографиями и забрался на кухню. Для Лиды это должно было означать: он пошел заниматься более важным делом, чем подготовка к лекции на курсах шоферов. А Лида уже с давних пор знала: он не переносит, когда пишет стихи или картины, если в комнате находится посторонний. Даже в те месяцы, что они снимали комнату, а было это еще прежде, чем они поселились здесь, в кооперативной квартире, она тоже не могла уговорить его не ждать, покуда соседи по коммунальной квартире лягут спать, а заниматься своим творчеством в комнате, хотя клялась, что свет ей не мешает.
Кухня их кооперативной квартиры была не намного меньше комнат. Два больших ее окна выходили во двор. Днем в ней было светлее, чем в комнатах, а ночью темнее. Матовый плафон висел высоко над головой, и лампа освещала больше потолок, чем стол. Без настольной лампы он еще кое-как мог бы обойтись, а обходиться без очков не может. А очки лежат в комнате, где спит Даниель.
Осторожно, на цыпочках, Симон прошел в переднюю комнату. Если бы Лида проснулась, то, наверное, окликнула бы его. Чуть приоткрыв дверь в другую комнату, Симон какое-то время прислушивался. Ему нечего было бояться, что своим появлением он разбудит сына, — Даниель спал крепко, но Симон остерегался сделать лишний шаг. Скоро глаза Симона так привыкли к темноте, что он сразу же отыскал очки и настольную лампу.