— Ну?
— Ничего. А то, что я вчера не позвонила… Я, кажется, уже сказала тебе — мне просто было лень тащиться ночью искать автомат. Во-вторых, хочу тебе сказать — вообще не люблю, когда дуются.
— Хорошо, что ты вовремя предупредила меня.
— Да, не люблю, когда разыгрывают обиды.
Она взяла его под руку и не дала сделать ни шагу — пусть скажет:
— Ну, как? Ты таки решил дуться?
Отбросив ногой камешек с тротуара, Борис спросил:
— Ты знаешь, почему я так ждал тебя вчера?
— Опять то же… Ты и в самом деле собираешься, как я вижу, со мной поссориться.
— Я тебя серьезно спрашиваю.
— Откуда мне знать?
— И тебя сегодня никуда не вызывали?
— Куда? К тебе на завод?
— В райком комсомола.
— Почему вдруг в райком?
Как бы не зная, что ответить, Борис молчал. Наконец проговорил:
— Меня там продержали почти целый вечер, такую дали нахлобучку, что я не знал, куда деваться, — и все — за принятое нами решение.
— Какое решение?
— Об Алике.
— Об Алике? — спросила Шева и замолчала, будто ей нужно было припомнить, кто он такой, этот Алик, и что за решение о нем приняли.
— Есть комсомольский устав. Мы не имели права созывать комсомольское собрание без ведома комитета.
— У вас разве было собрание?
— Ну, почти собрание. Тем, кто не был, мы потом передали наше решение.
Он резким движением стряхнул с воротника снег.
— Мы, конечно, допустили тогда ошибку — надо было и его вызвать. Во-вторых, раз мы уже созвали такое собрание, нужно было хоть потом поставить в известность комитет. Но не только за это влетело мне. Речь шла главным образом о самом решении. Понимаем ли мы хоть теперь, спрашивали у меня, какую ошибку мы совершили! Такие меры не применяются даже к людям, совершившим гораздо более тяжкие проступки. Как могли комсомольцы принять решение не подавать руку комсомольцу? Как можно было такое скрыть от райкома? Уж лучше не спрашивай, как мне влетело…
— Откуда они узнали?
— От него.
— От него? — Шева чуть не вскрикнула. — Что? Он пошел жаловаться?
— Нет… Нет… Алик подал заявление не на нас, а на себя. Я это заявление читал. Рассказывает, как все произошло, и так как в ближайшие дни уезжает, просит разобрать заявление до его отъезда. Я был уверен, что и тебя вызвали, а ты мне не хочешь сказать.
— Меня? А почему меня? Я же решения не принимала.
— Что ты этим хочешь сказать?
— Ничего.
— Шева!
— Не понимаю, почему именно тебя вызвали в райком? Да, почему именно тебя?
— Как бывшего комсорга класса, — спокойно ответил Борис.
— Ах, так? И там отменили наше решение?
«У нее это «наше решение» вырвалось случайно, или она хочет заставить меня забыть только что сказанное ею, чтобы я не смотрел на нее так сердито?» — подумал Борис.
— Райком советует, чтобы мы сами отменили наше решение, — ответил он Шеве и добавил, обращаясь больше к себе: — Но никто не может заставить меня дружить с тем, с кем не хочу дружить. Ну, хорошо… Отменим решение…
— Я на собрание не приду.
— На какое собрание?
— Нашего бывшего класса.
— А мы не собираемся проводить собрания. И так договоримся. Кое с кем я еще вчера переговорил по телефону. Но все спрашивают: что говорит Шева?
— Почему я? — Она хотела, чтобы Борис стал уговаривать ее, и тогда она бы ему сказала: «Решение ведь не мое, почему же вы обращаетесь ко мне, чтобы я первая отменила… Пусть отменят те, кто принял его, вот ты, например…»
Но Борис молчал. Тогда она проговорила:
— Пусть райком решает. Когда заседание?
— Я не спрашивал. — И тут же добавил: — Вероятно, кого-нибудь из нас пригласят. Скорее всего — тебя…
— Только не меня! Я скоро уезжаю.
— Ты?
— Почему ты так удивился?
— И тоже в Инту?
— Почему в Инту? И почему «тоже»? — она остановилась. — Ну, я спрашиваю, почему «тоже»?
Борис скривил губы в улыбку и, глядя куда-то поверх заснеженных крыш, ответил чужим глуховатым голосом:
— Потому что он туда едет.
— Кто? Алик? Откуда ты взял?
— Он мне сказал.
— Ах, вот что! Вы уже, значит, отменили решение. К чему же была вся твоя игра со мной?
Они стояли под высоко подвешенным фонарем, рассеивавшим вокруг себя тусклый молочный свет, и глядели друг на друга, словно каждый из них неожиданно открыл в другом такое, что могло их сделать врагами. У обоих были нахмурены брови, закушены губы, руки глубоко засунуты в карманы, и оба молчали.
— Что он еще сказал тебе, твой друг? — проговорила наконец Шева.