В небольшой вилле расположился штаб гвадаррамского сектора. Сейчас фашисты взяли под пулеметный обстрел этот дом и садик. Комаддир участка, полковник Асенсио, красивый мужчина несколько оперного типа, запрещает выходить, пока не стихнет обстрел. Варят кофе. Долорес беседует с Касаресом Кирога, худым, остролицым человеком в моно и сандалиях. Он был главой правительства в момент мятежа, обнаружил растерянность и бездеятельность, ушел в отставку при всеобщем недовольстве и сейчас старается замолить свои грехи на фронте.
Нам надоело ждать. Долорес хочет пробраться вперед, туда, где залегло сторожевое охранение. Все мнутся и отговаривают. Долорес напоминает, что у ребят там впереди уже четверо суток никто не был, кроме осликов с продовольствием. Майор Ристори, жизнерадостный толстяк, хромой и почему-то в полной парадной форме, вызывается сопровождать нас.
Мы идем, перебегаем, коротышка Ристори ковыляет с палкой, обливается семью потами. После километра дороги и двухсот метров тропинки надо просто ползти по раскаленному солнцем камню, в колючем шиповнике. Долорес трогательно, по-женски шарахается, когда пуля позванивает о камень; Ригтори в огорчении смотрит на нее.
Под обломком скалы устроили взвод. Отсюда он прорыл себе открытый ход сообщения к блиндажу. Блиндаж устроен из мелкого камня и мешков е песком. В начале и в конце хода солдаты сделали шуточные надписи: «Метро Мадрид — Сарагоса».
Солдаты и командиры в восторге от прихода Долорес.
— Как ты сюда пробралась?! Ведь сюда и мужчины ходят только ночью! Вот так женщина, недаром тебя прозвали Неистовой!
Подползли к блиндажу. Отсюда ясно видны блиндажи мятежников — каких-нибудь двести шагов.
Весь взвод набился в это крохотное гнездо. Бойцы облепляют Долорес со всех сторон, обгорелые от солнца, обросшие, частью перевязанные. Тормошат ее, окликают сразу со всех сторон:
— Долорес, выпей из моей кружки!
— Нет, из моей!
— Долорес, возьми письмо для моей матери!
— Долорес, посмотри мои раны — они почти зажили за четыре дня…
— Долорес, я тебе дарю на память мой шарф. Смотри не брось его!
— Долорес, попробуй мой пулемет, что за дивная машина!
Долорес пьет из кружки, она берет письма, она щупает раны, она надевает солдатский шарф и смотрится в зеркальце: она прижимается своей черной с проседью головой к пулемету и выпускает очередь.
Фашисты отвечают густым, яростным огнем. Им давно уже не понравились возня и оживление в блиндаже.
— Вот видишь, Долорес, мы тебя вовлекли в невыгодное дело.
— Наоборот, это я накликала на вас эти пули. Тесно сгрудившись, солдаты слушают отрывистые слова Долорес:
— Ведь я, как и вы, простая испанка, не из благородных. Я была судомойкой при шахте. И муж мой — рабочий-горняк… Но мы все, простые люди, рабочие, будем драться до конца за свободную, счастливую народную Испанию, против генеральской и иезуитской фашистской клики… Вы храбрые ребята, я знаю, но одной храбрости мало. Надо ясно сознавать, против кого борешься, в кого стреляешь… Мы стреляем в наше проклятое прошлое — в Испанию Бурбонов и Примо де Ривера, которая пробует вернуться и задушить нас. Пусть враг не просит у нас милости… Мы — авангард мировой борьбы против фашизма, от нашей победы зависит очень многое. Нас поддерживает демократия всего мира… Русские рабочие поддерживают нас. Они уже прислали нам деньги, пришлют и другое, что нам нужно будет… Вот со мной русский товарищ, он прилетел к нам на авионе… Но надеяться мы должны прежде всего на себя, на свое оружие, на свою храбрость… Никто никогда не мог до конца победить народ, который борется за свою свободу. Можно превратить Испанию в кучу развалин, но нельзя превратить испанцев в рабов… Вы говорите, у вас мало снарядов, — а чем боролись русские рабочие и крестьяне против своих фашистов и иностранных завоевателей? Они захватывали патроны и снаряды у противника… Придет время — и наше дело победит. Знамя демократической республики будет реять над всей Г вадаррамой, над минаретами Кордовы, над башнями Севильи.
Она делает паузу, лукаво прихорашивается и предлагает:
— Если хотите оказать большую честь, назовите вашу роту моим именем.
Бойцы согласны.
— Конечно… Если ты не боишься, что мы тебя осрамим.
Мятежники все стреляют по окопу, а Долорес рассказывает, какие успехи делает испанская женщина, участвуя в войне, помогая мужчинам в тылу. Она совсем загорается, перейдя на любимую тему — о женщине, семье и ребенке в Советском Союзе.
— Долорес, а у тебя дети есть?
— Конечно. Можете мне позавидовать. У меня дочка в Иванове — это такой советский текстильный город, вроде нашего Сабаделя. А сын в Москве, на заводе имени Сталина. Ему только шестнадцать лет, а рост у него один метр восемьдесят сантиметров. Вы только подумайте: скоро он появится и скажет: «Ну-ка, дай, я возьму тебя на руки, моя маленькая мамаша!»
Все долго смеются. А Долорес осматривает взвод с заботой и нежностью.
Бойцы подают Долорес букет. Это цветы не из магазина. Они собраны на склонах скал, под фашистским огнем.
В темноте мы добираемся до штаба, уже не втроем, а в заботливом сопровождении. За Серседильей, у группы домов, вдруг выстрел, нечеловеческие, душераздирающие крики и возня. Остановили машину, я пошел посмотреть. Оказывается, парень, держа руку на дуле винтовки, задремал и прострелил себе ладонь. Кое-как перевязали, взяли к нам — довезти до эскуриальского госпиталя. Здоровенный парень заливается на все голоса, Долорес терпеливо успокаивает его:
— Ну, дурак, чего ты орешь? Ведь ты жив. Ведь это не так больно, ты просто очень перепугался, потому что со сна. Я сама всегда пугаюсь со сна. Меня, если даже булавкой уколоть со сна, я подумаю, что меня уже зарезали. Это понятно. Может быть, ты хочешь курить? Сейчас тебе дадут курить.
Да, он просит курить, но курить и реветь в одно время неудобно. Нет, он не хочет курить. Отчего так долго нет госпиталя? Долорес утешает:
— Сейчас будет госпиталь. Мы едем медленно, без огней, чтобы не обстреляли машину. Куда торопиться! Тебе перевяжут руку, и ты заснешь, как ангел.
И, сдав раненого, отрывисто приказывает шоферу:
— Скорее в Мадрид, в Центральный комитет! Мы опаздываем на заседание. Дай свет, не можем же мы так ползти без конца!
<Мигэль мартинес>
…Мигэль Мартинес лежал вместе с другими в цепи, растянувшейся по обе стороны шоссе Мадрид — Лиссабон, несравненно ближе к Мадриду, чем к Лиссабону. Часть дружинников была при старых испанских ружьях, у командира колонны был хороший короткий винчестер, а у Мигэля — только пистолет. Сзади них дымила двумя большими пожарами красивая Талавера де ла Рейна. Мигэль смотрел в бинокль, стараясь разглядеть живого марокканца.
— Зачем вам бинокль? — спросил майор. — Ведь у вас очки. Четыре стекла в бинокле, и два очка, и два глаза — это вместе восемь глаз. Сколько мавров вы видите?
— Ни одного. Я перестаю верить, что они существуют. Я уеду из Испании, не повидав мавров.
— Вы ко всему подходите с чрезмерными требованиями… — Майор стал растирать ладонью черную жесткую щетину на лице. — Но я думаю, что через два часа на том самом месте, где мы лежим, будет стоять или лежать человек в чалме или феске, с темной кожей.
— Это будет знаменательно. Известно ли вам, что на этом же самом месте, где мы лежим, чуть ли не в том же месяце сентябре, были в 1809 году разбиты французские интервенты?
— Вот видите! А вы сомневаетесь в силе испанского оружия.
— Я не сомневаюсь, но французов разбил здесь английский фельдмаршал герцог Веллингтон.
— Он дрался не один, у него было больше половины испанских сил. Мы, испанцы, отвыкли драться в одиночку. Нужно, чтобы всегда кто-нибудь помогал. Мавры били нас в Марокко, пока мы не соединились с французами. Теперь «Испанская фаланга» наступает с марокканцами, немцами и итальянцами. Если республика хочет устоять, ей нужны французы, или Мексика, или Россия.