Три часа. В зале мертвая тишина. В двери входит и медленно идет к трибуне седая Клара. Ее ведут под руки две женщины — коммунистические депутатки. И в тот момент, когда Клара поднимается на ступени президентской трибуны, тишину разрывают громовые приветствия коммунистической фракции.
Трижды раздается «Рот фронт!» в притихшем зале. Клара поднимается на трибуну. Она занимает председательское место.
Целую неделю ее травили газеты всех без исключения буржуазных партий и направлений. Ей угрожали нарушением неприкосновенности, полицейскими репрессиями, арестом, даже избиением и убийством. Но старая большевичка не испугалась.
Собрав остаток своих сил, она прибыла сюда и отсюда, с этого высокого места, возвышает свой голос перед лицом врагов и говорит им боевые слова, слова, призывающие рабочие массы к борьбе против капитализма и его лакеев.
В рейхстаге ждали, что Клара ограничится несколькими словами официальной формулы открытия и этим закончит свою «демонстрацию». Вместо этого рейхстаг вынужден в первый и, может быть, в последний день своего существования услышать большую политическую большевистскую речь, ярко рисующую тот тупик, в который зашла современная капиталистическая Германия.
Ровным голосом, только изредка притихая и делая краткие паузы, Клара Цеткин говорит о миллионах безработных, стоящих за стенами германского парламента. Она говорит о режиме чрезвычайных декретов, президентских «кабинетах» и других измышлениях и ухищрениях правящих классов, старающихся маневрировать и удержать власть в трудные, критические дни Германии, пораженной кризисом и угрозой гражданской войны.
Клара говорит о бурном социалистическом строительстве в СССР — единственной стране, не зависящей, как Германия, от рабских, захватнических договоров, подобных Версальскому. Клара призывает к единому антифашистскому фронту. Она поворачивается лицом к застывшей, безмолвной коричневой гитлеровской сотне, и взгляды двух партий, двух классов, двух вражеских лагерей встречаются.
Речь идет к концу. Зал удивлен и шепчется: сколько еще силы и огня у старой большевички!
— Я открываю рейхстаг, выполняя свой долг как старейший депутат. Но я надеюсь, что еще буду иметь радость дожить до того, что открою как старейший делегат Первый Всегерманский съезд Советов.
Шестая, коммунистическая часть германского парламента бурно аплодирует. Остальные пять шестых безмолвствуют. Пожелание седой Клары звучит как пророчество. Пусть не верят пророчеству коричневые рубашки, католические сюртуки и социал-демократические пиджаки. Мы знаем страну — там большевистская фракция составляла крохотную кучку в громадной толпе черносотенной Государственной думы. Эта капля разлилась в океан, она залила шестую часть света. Одна шестая — это совсем не плохо.
Обреченность реет над пышным и сумеречным залом собравшегося в Берлине парламента. И только предостерегающий голос старой большевички произнес вещие слова, полные ясности и боевой воли к раскрепощению миллионов трудящихся Германии.
1932
В норе у зверя
Пешеходы медленно переправлялись через асфальтовую ширь Елисейских полей. Они скоплялись на тротуарах, у перекрестков, дремотно следили за лакированной струей автомобилей, смотрели, как полицейский ажан в пелеринке останавливает поток. Перейдя половину улицы, опять ждали на срединном островке, пока не застынет на несколько секунд другая, встречная струя авто. Тогда перебирались дальше, на тот берег улицы. Машины обступили людей со всех сторон. Они текли непрерывно и
бесконечно в шесть рядов, во всех направлениях, они отстаивались на углах и у ворот, они умильно и назойливо выглядывали из роскошных витрин автомобильных магазинов, умоляя купить, нанять, взять с собой. Послушные, безмолвные эмалированные собаки — их расплодили без числа, а теперь обнищалые люди не в силах содержать это стадо на колесах, не в силах поить маслом и бензином; люди отступаются от машин, предлагают их за четверть цены, бросают их: в сараи тускнеть и стариться.
Мы пересекли поток Елисейских полей, миновали величественные и безлюдные автомобильные салоны, и новое кафе с сафьяновыми креслами, расставленными по тротуару, и подземный пляж-кабак Лидо, и святилище американского отеля Клэридж. Париж богачей и иностранных бездельников готовился к ежедневному великолепию второго завтрака. Мы свернули на узкую улицу Колизе.
Дом номер двадцать девять был обыкновенным, слегка закопченным домом боковой парижской магистрали. Нижний этаж занят автомобильной прокатной конторой и гаражом. Во втором этаже, на двери, несколько дощечек с надписями.
Позвонили. Высокий господин в пенсне, с прической ежиком, с седыми усами, скупо приоткрыл дверь. И спутник мой, слегка волнуясь, спросил:
— Не могли бы мы видеть его превосходительство русского генерала Миллера?
Секретарь ответил на хорошем французском языке:
— Его превосходигельство генерал Миллер выехал из Парижа на пятнадцать дней.
— Мерси.
— Силь ву пле.
Дверь закрылась. Машинально и молча мы спустились по ступенькам. В гараже мыли машину. Мы вышли обратно на улицу Колизе.
Тут же, у ворот двадцать девятого номера, забыв о конспирации, я горячо втолковывал своему спутнику-французу:
— Нисколько не важно видеть именно генерала Миллера! Пожалуй, он даже наименее интересен из всей головки белой эмигрантской военщины. После исчезновения генерала Кутепова официальным главой организованных остатков белой армии был избран Миллер вовсе не как самый умный, или самый активный, или самый храбрый из белых генералов. Скорее как самый бесцветный и дипломатичный. Нужна была фигура для представительства, для внешнего мира. Фигура, которая заслоняла бы подлинных оперативных руководителей и при этом не мешала бы им. Кутепов всех скрутил в бараний рог, он всех держал в крепкой своей лапе, грозно правил в Общевоинском союзе сначала именем Николая Николаевича, а потом своим собственным. Недаром звали его подчиненные: «Кутеп-паша»… Генералы Шатилов, Абрамов, Драгомиров, Лукомский, Бредов, Витковский, адмирал Кедров — вот настоящие хозяева эмигрантских военных кадров. Серенький Миллер не мешает им. Вернемтесь назад. Миллера, наверно, кто-нибудь да заменяет. Уж такой обычай у всех русских людей. Может быть, нам повезло: мы увидим зверей более хищных, чем те, что обычно показываются здесь наружу.
Мы опять поднялись по лестнице двадцать девятого номера, опять позвонили и сказали недовольному обладателю ежика и седых усов:
— Вы были так любезны, сообщив нам, что его превосходительство русский генерал Миллер сейчас в отъезде. Не будете ли вы так добры сказать, кто его заменяет на время отсутствия?
Он сказал чуть живее:
— Генерала Миллера заменяет генерал Шатилов. По какому делу вам угодно его видеть?
— Мы журналисты, хотели бы получить интервью для нескольких газет. Генерал здесь?
Белый чиновник колебнулся. С печатью надо быть вежливым.
— Он здесь, но…
Мы уже перешагнули порог и стояли в темноватой учрежденской передней со шляпами в руках, с будничной светской деликатностью людей, которые не сделают лишнего шага без приглашения. Секретарь пораздумал и сказал уже приветливо:
— Ле женераль Шатилофф сейчас занят, но я ему все-таки доложу. Попрошу вас пройти во внутренние комнаты.
Уже пятнадцать минут, как нас пригласили сесть. На коленях лежит фотографический аппарат. Мой француз уже скучает. А я нет! Я бы просидел еще столько же, разглядывая полуприкрытыми глазами эту заурядную и невероятную комнату.
Ведь стул, на котором я сижу, — он стоит не в партере театра, где ставят историко-революционную пьесу. Ведь здесь — настоящий царский военный штаб через пятнадцать лет после полного разгрома и изгнания белых армий!
Настоящий царский, штаб, состарившийся, одряхлевший, с расшатавшимися зубами, потасканный в бегствах и эвакуациях, но сохранивший своих людей, свою обстановку, даже воздух свой — кисловатый, с отдушкой аниса и сургуча и благопристойной пыли. На деревянных стоечках вдоль стен книги, папки с делами, кипы старых бумаг, видимо дореволюционной, если не довоенной давности. На стенах портреты: Николай Романов, Николай Николаевич, Колчак, Врангель, адмирал Макаров со своей патриаршей бородой… Сколько раз меняло квартиру это имущество на длинном пути своем от петроградской арки главного штаба — сюда, на боковую уличку около парижской Арк-де-триомф!