Смерть подкосила тебя, совзнак, вкрадчиво и неожиданно, во дни астрономического расцвета, накануне нового этапа, когда ты собирался даровать жизни новое слово «триллион».
Червонец, сытое дитя новой эпохи, нового поколения, сразил тебя, истощенного холодом, голодом и блокадой.
Ехидные и коварные сообщники, — порождения бухгалтерских голов, алгебраического разгула, товарные, бюджетные и всяческие статистические рубли помогли доконать тебя. Теперь они, зловещие мавры, сделавшие свое дело, примут как награду за предательство смерть рядом с тобой.
Они идут, обреченные гладиаторы, и в последний раз салютуют жесткими, непроницаемыми тарифными сетками:
— Аве, червонец! Аве, гривенник! Приговоренные к смерти приветствуют тебя!
И ты примешь смерть и навеки замрешь в благоуханном венке из «лимонов» и «лимардов».
О тебе не будут плакать. Но никто не сердится на тебя. Честное слово!
А новорожденный?
Я совсем забыл. Даже удивился при его первом появлении.
Даже забыл, как его пишут.
С одним «н» или с двумя «н»?
Лежит на ладони, бедненький, еще беспомощным новорожденным младенцем.
Мне некуда девать его.
В кармане он тонет между ключиком, зажигалкой, резинкой и гребенкой. Из бумажника он вылетает. Надежное место — портсигар, но если я не курю?
Прихожу к выводу — завязать в уголок платка. Но, с одной стороны, хлопотно — ведь нужно каждую минуту развязывать и показывать знакомым, тем, которые еще не видели, еще не имеют. А потом — ведь это совсем как деревенские бабы! Первобытная техника. Еще нет кошельков. Но кошельки понадобятся. И объемистые, не правда ли, Наркомфин?
Гривенник — это приятная вещь. Это этап. Это завоевание. Это победа в наших условиях. Упрямый нарком с Ильинки недаром ограничивал нас, урезывал, подрубал крылья, нагружал налогами и оброками, утруждал составлением скучнющих омет, навлекая на свою голову все благочестивейшие коммунистические проклятия. Он жал, корежил, скопидомил, копил, копил — и вот — поди ж ты! — скопил гривенник!
Мало? По-моему, порядочно. Очень даже почтенно.
Правда, мы сведены с неба на землю. С астрономических заоблачных высей миллиардов, триллионов и квадриллионов рублей — к простым серебряным десяти копейкам.
Но, ах, насколько лучше и прочнее чувствовать себя крепкими ногами на земле, чем в зыбком, головокружительном мелькании нулей. Гривенник — это такая хорошая, крепкая синица в руках после небесных журавлей! Три миллиарда — пустяк, не деньги. А заплатить гривенник за газету или журнал — это будут делать со вздохом и оглядкой. И даже столь излюбленная нашими карикатурами «Женщина с миллиардами» — обтрепанная старуха с лотком папирос на перекрестке — почувствует себя настоящим коммерсантом, если перейдет на дневную выручку в три рубля серебряной мелочью.
Гривенник — серьезная вещь. Он твердит всем своим законченным, кругленьким, самоуверенным ликом о том, что творимое в наши годы и дни затеяно всерьез и надолго. О том, что путь длинен, что барьера сразу не перескочишь, что придется не только летать, но порой и ползать. Что лазать надо и через заборы, и через рвы, через дипломатические фраки и банковские золотые подвалы, пока во всеоружии политического и экономического могущества, окрепшая и на полях и на заводах, наша страна не рванет туго запертые двери социализма.
Гривенник — веселая штучка. Даже «бессознательный» рабочий, приняв его в счет субботней получки и разобрав выбитый на серебре лозунг, лукаво ухмыльнется:
— Ишь, леший! Заполучили мы и тебя в большевики!
А сознательный буржуй, застегивая портмоне, прикусит губу. Белая монета, клейменная страшными словами и знаками, говорит ему не только о сегодняшнем богатстве, но и о завтрашнем конце.
1924
Рождение первенца
Можно, конечно, писать так:
«Могучим, величавым гулом звенели турбогенераторы, рубя сверкающими оборотами минуту на три тысячи частей. Излучали опьяняющий запах озона электрические моторы, и трепетанием электромагнитно-социалистических волн был напоен воздух. По стойкой эстакаде мчались куколки-вагонетки с ворохами душистого торфа и опрокидывались в жадные жерла котельных бункеров. В тихой прохладе распределительного зала остужалось раскаленное электричество, чтобы двинуться стремительным потоком на помощь красной Москве».
Можно, конечно, подражая другому из излюбленных нашими литераторами стилей, описать все басом:
«Неуемной кондовой тоской притаилось корявое расейское болото. Истошно булгачат кулики и смертушки окаянной ждут, когда неистовая шатуркина глотка чебурахнет в огненное чрево толстущие охапки взопревшей торфины, собирая…»
Можно и так, но не стоит. Не стоит литературничать вокруг таких простых, больших и смелых вещей!
Утром из Москвы вышел экстренный поезд. Ехали наркомы, дипломаты, профессора, репортеры и фотографы с кожаными шарманками на ремнях.
Прибыли к полудню… Мимо новенького, в свежих тесинах, рабочего поселка, сквозь цепкую изгородь шатурских заводских ребятишек двинулись к электростанции.
Началась толчея. Нечто вроде открытия футуристической выставки. Толкаясь, сбивая друг друга с ног, московские гости уважительно плелись по огромным машинным залам, спускались в котельную, потели у топок, испуганно охаживали высоковольтные шины, простодушно любовались на красивые цветные сигналы электрораспределительных щитов.
После этого был маленький митинг. Правительство сказало спасибо за Шатуру ее строителям. Рабочие благодарили главного инженера. А главный инженер поблагодарил всех потрудившихся на станции.
Затем табуны дорогих приглашенных не с большей организованностью, чем при осмотре, но с гораздо большим успехом выиграли сражение за банкетными столами.
Наконец, выступали ораторы перед лицом строителей станции и дипломатического корпуса с блестящей импровизацией о наших промышленно-электро-дипломатических перспективах. Жан Эрбетт ответил любезностями от имени Европы, а турецкий министр Сабри-бей сказал несколько очень теплых слов о нашей революции и о Ленине. После чего экстренный же поезд увез Москву в Москву, и Шатура осталась наедине с болотами и чащей.
Что же есть?
Есть много. Родился первенец. Большой, здоровый, красивый.
На Шатуре, видимо, есть чему поучиться. Выбор места — в счастливом соединении четырех озер и необъятных торфяных массивов, вблизи железной дороги и недалеко от Москвы. Снабжение станции — превращение самого низкосортного топлива, торфа, в самую высокосортную энергию, электрическую. Устройство — необъятные котлы, сосущие озера, конденсационные насосы, передача воды из одного озера в другое, новейшие оборудования электрического распределительного аппарата. Наконец, линия передачи — здоровенный провод, переливающий в Москву, за сто тридцать километров, до восьмидесяти тысяч киловаттчасов. Это — в двух словах, а страна должна еще раз, повторно — это не помешает — услышать историю Шатуры, ее возможности, роль, значение. И пусть каждый год, с рождением каждого нового витязя нашего электрического войска самые широкие массы трудящихся слышат о ленинском плане электрификации!
Что поражает всякого интеллигента, рабочего, самого темного крестьянина из лесных берлог — это облик станции.
Вечером издали, в рамке снегов и лесов, встает стройный громадный дворец, блистающий ослепительным голубым светом из гигантских окон. Талантливы строители Шатуры, и передался им дух социалистического творчества. Просторные, гордые линии. Величавость пропорций. Благородство и спокойствие красок. Все говорит о том, что не для одного человека строился этот волшебный дворец на болоте. Только миллионам может служить такое сооружение! Это — социалистическое творчество.