Сначала управляющий честно распределял доходы от имения. На улице строились новые дома и обновлялись старые. Но очень скоро, как этого и следовало ожидать, жажда наживы взяла верх в сердце Кадри и футувв, и все вернулось вспять. Управляющий стал забирать себе половину доходов, а вторую делил между четырьмя футуввами. Те присваивали деньги, даже не вспоминая о правах остальных жителей улицы. Более того, в своей беспредельной наглости футуввы собирали еще и дань с жителей своих кварталов, лишая несчастных последнего куска. Строительство новых домов постепенно сворачивалось, пока совсем не прекратилось, а некоторые дома так и остались недостроенными. И теперь уже казалось, что по сравнению с давними временами ничего на улице не изменилось. Лишь квартал бродяг стал именоваться кварталом рода Касем и у него появился свой футувва. А вместо жалких лачуг и развалин в квартале по обеим сторонам улицы поднялись большие дома. Что же до жителей улицы, то они вернулись к своему прежнему жалкому состоянию, превратились в людей без всяких прав и без чести. Нищета их заедала, удары дубинок и пощечины преследовали на каждом шагу. Снова развелась на улице грязь, снова расплодились мухи и вши. Появились нищие, калеки и юродивые.
Имена Габаля, Рифаа и Касема сохранились лишь в песнях, которые распевали в кофейнях пьяные поэты. А члены каждого из трех родов продолжали похваляться своим, превратившимся в легенду, предком, и часто похвальба оканчивалась дракой.
Начала распространяться философия гашишников. Нередко можно было услышать, как какой–нибудь из них, входя в кофейню, заявлял: «Нет в нем никакой пользы!» «В нем» означало в мире, а не в гашише. Другой говорил: «Все равно конец один — смерть! Так уж лучше умереть от руки Аллаха, чем от дубинки футуввы. Давайте же пить и курить в свое удовольствие!» Из мелодий горести и лишений жители улицы складывали грустные, заунывные песни. Иные же забавлялись, распевая непристойности, оглушая ими мужчин и женщин, искавших утешения и спокойствия хотя бы в темной лачуге. Если же кем–нибудь овладевала нестерпимая тоска, он говорил: «Ни Габаль нам не помог, ни Рифаа, ни Касем. Суждены нам на этом свете муки да гниль, а на том — могильная пыль».
Самое удивительное то, что, несмотря на столь ужасное положение, наша улица считается самой благополучной из всех. Жители соседних улиц, указывая на нашу, с восхищением говорят: «Это улица Габалауи!» А мы тем временем прячемся по углам, боясь сказать лишнее слово, смиренно довольствуясь воспоминаниями о славных былых временах. Но вновь и вновь мы прислушиваемся к внутреннему голосу, который твердит: «Быть может, завтра вновь произойдет то, что случилось вчера, осуществятся наконец мечты, о которых поет ребаб, и исчезнет из мира несправедливость».
92.
Однажды под вечер на улице появился незнакомый молотой человек, шедший со стороны пустыни. Его сопровождал другой юноша, ростом с карлика. На первом молодом человеке была серая галабея, надетая прямо на голое тело и так туго перехваченная поясом по талии, что верхняя ее часть образовала некое подобие мешка. И мешок этот был битком набит какими–то предметами. На ногах у молодого человека были рваные, облезлые сапоги. Он шел с непокрытой головой, и его густые волосы растрепались на ветру. Круглые глаза беспокойно смотрели на мир, а в походке чувствовались уверенность и твердость. Остановившись на мгновение у Большого дома, молодые люди неторопливо зашагали дальше. Их встречали недоуменными взглядами. «Чужаки на нашей улице! Какое нахальство!» — читалось в глазах торговцев, хозяев лавок, посетителей кофеен и выглядывавших из окон жительниц улицы. Недоумение и вопрос виднелись даже во взорах кошек и собак. Юноше показалось, что и мухи–то сторонятся его, выражая недовольство и протест против его появления. Мальчишки толпились вокруг с задиристым видом: одни подходили совсем близко, другие целились в чужаков из рогаток или подбирали с земли камешки, чтобы запустить им в спины. Но чужак дружелюбно улыбнулся, засунул руку за пазуху и, достав горсть мятных конфет, раздал их ребятишкам, а они, обрадованные угощением, окружили его и принялись сосать конфеты, теперь уже с восхищением глядя на незнакомца. Не переставая улыбаться, он спросил:
— Скажите–ка, не сдает ли кто–нибудь свободный подвал на этой улице? Тот, кто поможет мне, получит целый кулек конфет. Какая–то женщина, сидевшая прямо на земле перед дверью своего дома, сказала:
— Горе тебе! Кто ты такой, чтобы жить на нашей улице? — Твой покорный слуга Арафа. Такой же житель этой улицы, как и все вы. Возвращаюсь после долгого отсутствия. Женщина пристально вгляделась в него.
— А чей ты будешь сын? Арафа дружелюбно рассмеялся.
— Сын Джахши. Разве ты ее не знаешь?
— Джахша! Дочь Зейна?
— Она самая.
Другая женщина, которая, сидя у стены, искала в голове у маленького мальчика, вмешалась в разговор:
— Когда ты был маленьким, очень был похож на свою мать, а сейчас сильно изменился, только глаза остались прежними.
— О Аллах! — воскликнула первая женщина. — А где же твоя мать? Умерла?! Да упокоит ее Аллах. Сколько раз, помню, сидела я возле нее, прося предсказать судьбу. Она раскидывала камешки и гадала мне. Да упокоит тебя Аллах, Джахша!
Арафа, довольный тем, что обе женщины вспомнили его, спросил:
— А не знаешь ли ты, да продлит Аллах твои дни, может кто–нибудь сдать мне подвал?
Глядя на него подслеповатыми глазами, женщина спросила в свою очередь:
— А зачем ты вернулся на нашу улицу?
— Живого человека всегда тянет в родные места, к близким людям, — рассудительно ответил юноша.
Тогда женщина указала на дом в квартале Рифаа.
— Вон там есть подвальное помещение, пустующее с тех пор, как жиличка сгорела в пожаре. Это не пугает тебя?
Еще одна женщина, смотревшая на них из окна, засмеялась:
— Такого молодца ифриты испугаются!
Арафа поднял на нее глаза, делая вид, что его развеселили эти слова, и сказал:
— О улица наша! Какие веселые люди здесь живут! Теперь я понимаю, почему моя мать, умирая, советовала мне вернуться сюда.
И, обращаясь к женщине, сидевшей у стены, продолжал:
— Смерть всегда нас найдет, о клиентка моей покойной матери! Все мы умрем, в огне ли, в воде, от ифрита или от дубинки.
После этого он попрощался и направился к указанному дому, провожаемый многими взглядами. Один из оказавшихся здесь мужчин насмешливо заметил:
— Мать–то его мы знали, а вот кто знает его отца?
— Аллах велит хранить тайны! — отозвалась какая–то старуха.
— Значит, он может выдавать себя за сына человека из рода Габаль или Рифаа, а может, и рода Касем, как ему будет выгодно! Да успокоит Аллах душу его матери! — проговорил мужчина.
Приятель Арафы, услышав эти слова, насмешливо прошептал своему спутнику:
— Зачем мы вернулись на эту улицу? Арафа, продолжая улыбаться, сказал:
— Подобные разговоры я слышу повсюду! Во всяком случае, это наша улица. И только здесь мы можем жить. Хватит нам скитаться по базарам и спать под открытым небом или в заброшенных лачугах. К тому же люди здесь добрые, хотя языки у них злые, да и глупые, но у каждого в руке дубинка. Здесь, Ханаш, нам легче будет заработать па пропитание.
Ханаш равнодушно пожал узкими плечами, мол, «на все воля Аллаха».
Какой–то мужчина, похоже, накурившийся гашиша, загородил им дорогу и спросил Арафу:
— Как тебя зовут?
— Арафа!
— Чей ты сын?
— Арафа, сын Джахши! Стоявшие поблизости мужчины рассмеялись, довольные унижением молодого человека, но гашишнику этого показалось мало.
— Когда твоя мать была на сносях, — продолжил он, — мы без конца спрашивали, кто же отец? Тебе–то она об этом сказала?
Скрывая смехом боль, причиненную ему этими словами, юноша пошутил: