II
Отец мой был членом правления одного известного банка, и я стал его пайщиком. Не совсем таким, которых называют «пассивными». Меня насильно впрягли в конторскую упряжку. Эта работа не устраивала меня ни физически, ни духовно. Мне хотелось стать лесничим в лесном департаменте, жить на свежем воздухе и всласть поохотиться. Отец же заботился о моей карьере.
— Такое место, — говорил он, — не легко достается бенгальцу.
Пришлось сдаться. К тому же, как известно, мужчина, сделавший карьеру, очень ценится женщинами. Например, муж сестры Шунетры был профессором на государственной службе, поэтому женщины в их доме так возгордились. Если бы я стал забуревшим от жизни в лесу «инспектор-сахибом», носил бы пробковый шлем и устлал бы полы в своем доме шкурами тигров и медведей, то от этого я потерял бы в весе и вместе с тем убавилась бы честь моего звания в сравнении с любым из соседей-чиновников. А это, в свою очередь, нанесло бы ущерб женскому тщеславию.
Тем временем поток моей юности под влиянием неподвижной канцелярской жизни стал иссякать. Другой на моем месте смирился бы с этим, равно как и с увеличением собственного живота. Но я так не мог. Я знал, что Шунетра полюбила меня не только за мои достоинства, но и за красоту. Сплетенный творцом брачный венок, который я принес ей однажды, должен был радовать ее каждый день. Удивительно, Шунетра не старилась, я же быстро клонился к закату, росли только сбережения в банке.
Дочь Аруна воскресила в моей памяти рассвет нашей любви. Утро ее юности было окрашено в цвета зари нашей жизни, и вся душа моя исполнилась восторга. В Шойлене я видел возрождение своей молодости. Та же порывистость юных лет, та же неистощимая веселость, а временами, когда разбивались его дерзкие надежды, те же тревога и уныние. Он шел тем же путем, что и я в свое время, так же, как и я, придумывал всевозможные способы привлечь на свою сторону мать Аруны, а мною не очень интересовался. Аруна чувствовала, что отец ее понимает женское сердце. Время от времени она пристраивалась на полу у моих ног и молча сидела с глазами, полными слез. Откуда они, эти слезы!
В отличие от меня ее мать умела быть жестокой. Нельзя сказать, что она не разбиралась в сердечных делах дочери, но она была убеждена, что со временем все это уйдет, как утренние облака. Я был совершенно иного мнения. Если долго не есть, аппетит, разумеется, пропадет, а когда примешься за еду, то окажется, что к ней потерян всякий вкус. Утренние песни не поют в полдень.
— Пусть сперва наступит возраст благоразумия и так далее и так далее, — говорят наставники. Но, увы, возрасту любви и возрасту благоразумия не суждено встретиться.
Вот уже несколько дней, как начался сезон дождей. Дождливая завеса смягчила очертания каменной и деревянной Калькутты, и резкий городской шум зазвучал приглушенно, как голос, в котором дрожат слезы. Жена знала, что Аруна в моей библиотеке готовится к экзаменам. Зайдя за книгой, я увидел, что дочь тихо сидит у окна, на лице ее влажная тень, клонящегося к концу пасмурного дня. Она до сих пор не причесана, и восточный ветер роняет капельки дождя на ее распущенные волосы.
Я ничего не сказал Шунетре. Я тотчас же написал Шойлену письмо, приглашая его на чай, и послал за ним машину. Шойлен приехал. Нетрудно понять, что его внезапное появление не обрадовало Шунетру.
— Я не настолько силен в математике, — сказал я ему, — чтобы разобраться в современной физике, поэтому я и послал за тобой. Я хотел бы, насколько это возможно, разобраться в квантовой теории, мои знания давно уже устарели.
Само собой разумеется, наши занятия продолжались недолго. Я не сомневался, что Аруна без труда разгадала мою хитрость и подумала, что ни у кого еще не было такого идеального отца.
В самом начале беседы о квантовой теории зазвонил телефон. Я вскочил:
— Это по важному делу. Знаете что, поиграйте пока в настольный теннис, а я вернусь тотчас же, как освобожусь.
— Алло! — послышалось в телефонной трубке, — это номер двенадцать-ноль-ноль такой-то, такой-то?
— Нет, — ответил я, — это номер семь-ноль-ноль такой-то, такой-то.
Затем я спустился вниз и принялся читать старую газету. Когда стемнело, я зажег свет.
В комнату вошла Шунетра, Лицо у нее было строгое.
— Если бы метеоролог взглянул на тебя, он сообщил бы о приближении бури, — пошутил я.
Шунетра не отозвалась на шутку.
— Зачем ты поощряешь Шойлена? — спросила она.
— Потому что человек, который к нему неравнодушен, незримо присутствует в его душе, — ответил я.
— Если прервать на некоторое время их встречи, это ребячество кончится само собой.
— Да разве могу я так жестоко расправиться с ребячеством? Дни идут, люди стареют, а ребячество уже никогда не возвратится.
— Ты не признаешь сочетаний звезд, а я признаю. Им не суждено быть вместе.
— Я не знаю закона сочетания звезд, но зато совершенно ясно, какое прекрасное сочетание представляют собой эти дети.
— Ты меня не поймешь. В момент нашего рождения нам свыше предопределен спутник жизни. Если же, ослепленные чувствами, мы изберем другого, то совершим неосознанный грех. В наказание на нас посыплются несчастья и беды.
— А как распознать своего спутника?
— Для этого существует документ, подписанный звездами.
III
Больше я не мог скрывать.
Мой тесть Аджиткумар Бхоттачарджо принадлежал к знатному роду пандитов. Воспитывался он в санскритской школе. Затем приехал в Калькутту, сдал экзамен по математике и получил ученую степень. Он глубоко верил в астрологию и был большим ее знатоком. Отец его замечательно владел логикой. По его мнению, существование богов следовало поставить под сомнение. У меня были доказательства, что и мой тесть не признавал богов. И вся его вера, оставшаяся таким образом не у дел, обратилась на звезды и планеты; это был тоже своего рода фанатизм. С самого детства планеты и звезды зорко стерегли Шунетру.
Я был любимцем профессора, который обучал и Шунетру, и поэтому мы с ней часто виделись. О том, что это принесло свои плоды, мне сообщили по беспроволочному телеграфу сердца. Мать Шунетры звали Бибхаботи. Она была воспитана в духе старых времен, но, благодаря общению с мужем, ум ее остался светлым и свободным от предрассудков. В отличие от мужа она не верила в звезды и признавала лишь своего бога. Как-то раз муж стал шутить над ней, и она сказала:
— Ты бьешь челом перед стражей, а я почитаю самого раджу.
— Ты разуверишься в нем, — ответил муж, — твой раджа, что он есть, что его нет — все равно. А вот стража с дубинками — дело другое.
— Ну и пусть разуверюсь, — возразила жена, — зато я не стану кланяться страже.
Мать Шунетры очень меня любила и читала в моей душе как в открытой книге. Однажды, улучив минутку, я сказал ей:
— У тебя нет сына, а у меня — матери. Отдай мне свою дочь, я буду тебе вместо сына. Скажи: да, и я пойду умолять профессора.
— О профессоре потом, сынок, — сказала она, — сначала принеси мне свой гороскоп.
Я принес.
— Не суждено, — сказала она. — Профессор не согласится. А дочь профессора — ученица своего отца.
— А ее мать? — спросил я.
— Обо мне говорить нечего, — ответила она. — Я знаю тебя, знаю сердце своей дочери, и у меня нет желания устремляться к звездам, чтобы узнать еще что-нибудь.