— Господи, господи, — бормотал он. — Я же конфирмовал ее.
Ни одна из малых сих птиц не упадет на землю без воли отца нашего.
Он высморкался и вернулся к остальным, молитвенно сложив руки.
На площади было уже полно женщин и солдат, которые группками возвращались с восточной оконечности острова.
Обходя толпу, Софи добралась до трактира, где и кончила свое повествование. После небольшой паузы она, однако, добавила:
— Один бог знает, зачем она бросилась в черную пучину.
Мадам Хенриксен стояла чуть позади, в дверях своего трактира.
Вид у нее был такой, словно она с большим удовлетворением стукнула бы Софи по голове.
— Да, и ветви ее не будут зеленеть, — неотрывно глядя на белые простыни в окнах школы, сказала мадам Хенриксен. А уж если мадам Хенриксен призывала на помощь Библию, это чего-нибудь да стоило.
Все засуетились, когда на площадь въехала карета его преподобия. Пробст предполагал, что здесь может собраться много священнослужителей, а значит, не мешает и ему приехать. Момент был серьезный, и было весьма желательно по мере сил выяснить настроение и направить его в нужное русло.
Но на крыльце его встретил капеллан и шепотом сообщил о несчастье.
Его преподобие стоял несколько секунд в изумлении и растерянности. Потом он вошел в школу, и пасторы молча поклонились ему.
— Я прослышал об этом горе, — сказал он, здороваясь с теми, кто стоял к нему ближе других. — Да, помрачение ума может охватить слабого… Ведь и женщинам господь послал немало испытаний… тяжелые, поистине тяжелые времена, — завершил он.
Пасторы согласились с ним, выказывая признаки облегчения, и колокола ударили вновь.
Пробст и пасторы прошли в зал, дверь которого больше не закрывалась, и чудилось, будто белое лицо на подушке внимательно глядит в передние комнаты.
Его преподобие пробормотал несколько слов из Писания. Пасторы сложили руки.
Затем его преподобие отошел к окну и рассказал остальным о продвижении войск и о конференции в Лондоне. Говорил он печальным и тихим голосом и покачивал своей величественной головой Цезаря.
— Если б мы могли быть уверены, что те, кому ведать надлежит, сумели найти верный тон, — говорил он. — Сейчас первоочередная задача — не уронить достоинство нации.
Он разгорячился и заговорил во весь голос над тихим лицом, казалось внимательно слушавшим его речи со своей подушки.
— Ибо мы сохраняем покамест свое достоинство, — продолжал он. — И каждую пядь нашей земли враг оплатит своей кровью.
На площади меж тем началась настоящая давка. Явился калека, сновал между людьми и пронзительным голосом нахваливал свой товар.
— Хорошо она лежит, — возвестила Софи, завершая обход и приближаясь к школьному крыльцу. — Гляньте, вот и они.
Пробст, а за ним остальные пасторы спустились с крыльца. Следом шествовали три крестьянки, которые все это время просидели не шелохнувшись.
Через кладбище они проследовали в церковь. Софи же предпочла вернуться на кухню: приспело время подкрепиться еще одной чашечкой кофе.
Солнце заглядывало в комнату, и Софи распахнула окно.
— Хоть краешком уха послушать, — объяснила она. — Их преподобие очень поучительно говорит надгробные речи, — добавила она как бы в скобках, — Да и на солнышке погреться совсем даже неплохо, — завершила она свое объяснение.
Ей подали кофе.
Мадам Бэллинг из спальни слышала, как в доме все стихло, и робко приоткрыла дверь: да, и в самом деле никого.
Как ни странно, она вздохнула с облегчением… Наконец она прошла к дочери и плотно затворила за собой двери.
А Тинка отправилась в спальню присматривать за Бэллингом.
В церкви запели. Тинка тоже отворила окна, и пение наполнило безмолвный дом:
Беспокойные руки Бэллинга замедлили свои движения, казалось, Бэллинг прислушивается.
Мадам Бэллинг встала, дрожащими руками торопливо, словно украдкой, распахнула она все окна, завешенные простынями: пусть над гробом ее дочери прозвучит хотя бы надгробный псалом, посвященный другому, человеку.