В памятные студенческие годы Жан-Мари поражал всех своей верой в возможности разума. Это их с Камалем как раз и сблизило. Однажды вечером, когда он, как всегда, предельно методично, уверенно излагал свои взгляды на диспуте в университетском киноклубе после показа японского фильма, один из членов клуба попросил слова и заявил, что, по его мнению, Жан-Мари ничего не понял в психологии действующих лиц. Это прозвучало очень грубо и задело Жана-Мари, хотя он и пытался сохранить самообладание, защищая свою точку зрения. Тогда-то они с Камалем и схлестнулись в споре в первый, но не в последний раз. До этого они друг друга в глаза не видели. Другие студенты тоже начали подавать голос; сперва еще соблюдался какой-то порядок, проявлялась терпимость к чужому мнению, но вскоре все уже кричали наперебой. Мнения разделились, кое-кто перевел разговор на политику. Камаль с Жаном-Мари все не могли угомониться, каждый хотел убедить другого, считая свою точку зрения единственно верной. Однако в конце концов им пришлось угомониться: настало время освобождать помещение, зал закрывали.
Все бы на этом и закончилось, если бы у выхода Жан-Мари вновь не столкнулся с оппонентом и ему не пришло в голову пригласить его продолжить спор в кафе. Тот охотно согласился. В результате они договорились до того, что Камаль вообще усомнился, способен ли западный человек понять Восток. Как это сплошь и рядом бывает, вопрос этот так и не получил разрешения, несмотря на все их хитроумные рассуждения. Но, Должно быть, надежда на то, что, проявив настойчивость, они рано или поздно сумеют прийти к согласию, подвигнула их на новые встречи.
Они и слова не вымолвили с тех пор, как вышли из устроенного террасами парка, где мелькали беспокойные тени, среди которых терялся особняк доктора, так что его нельзя было разглядеть ни с ползущей под уклон дороги — по ней они как раз спускались, — ни даже с нависавшей над ним таинственной, влекущей к себе тропы, что, словно граница, отделяла особняк от всегда пустынной, усеянной скалистыми зубцами, вересковыми зарослями и дроком песчаной равнины, которая, поднимаясь с другой стороны, подступала к высокому еловому лесу. Они не прерывали молчания, и до их слуха доносился лишь глухой звук их собственных шагов по асфальту. Погрузившись в свои мысли, углубляясь в сумеречное пространство со смутными очертаниями деревьев и кустов, Камаль пытался уяснить себе смысл — вот только чего именно, он и сам не знал. Но это что-то неотвратимо надвигается, осаждает, принимая самые различные облики, многочисленные лики глумления, которым нас подвергает жизнь. И по овладевшему им легкому опьянению Камаль догадался, что доберется до сути, пелена скоро спадет с глаз, и он благодарно принял это, словно дань, поднесенную духом ночи, той невидимой силой, которая ощущалась повсюду.
Проводив Жана-Мари с Камалем до первых ступенек парковой аллеи, идущей дальше под уклон, и бросив на прощанье «до завтра», Си-Азалла возвратился на опустевшую веранду, где все еще горел свет.
Доктор Бершиг, куда-то отлучавшийся, был уже там. Усевшись напротив Си-Азаллы, он спросил:
— Ну что? Видели его сегодня?
— Видел и говорил с ним.
— И что же он сказал? — живо заинтересовался доктор.
— Он и слышать не хочет.
— Как так слышать не хочет?
— Я ведь ему не впервой говорю…
Немой вопрос читался в глазах доктора. В чертах его лица проглядывала усталость. Си-Азалла прервался на полуслове, в уверенности, что его собеседник и так все понял.
— Азалла, как, по-вашему, надо с ним поступить?
Си-Азалла отозвался не сразу. Наконец, подумав, высказался в том духе, что нужно переждать, будущее, мол, покажет.
— Но мы напрасно потратим время.
На этот раз Си-Азалла промолчал.
— Ему нет смысла тянуть. Мы как раз и хотим, чтобы он не терял времени.
Си-Азалла словно воды в рот набрал.
— Пусть у него будет достаточно денег, тогда он поверит в свои силы.
— Маджар сказал, что он пока обойдется.
— Обойдется?
— Да.
И, догадавшись, какая мысль может прийти доктору в голову, Си-Азалла добавил:
— Голова на плечах у парня есть… И в ваших деньгах он не нуждается.
— Я так и думал, что он не возьмет.
Уставившись в одну точку, доктор Бершиг задумался.
— Мне и самому интересно — не разочаровался бы я в нем, не перестал бы в какой-то степени ему доверять, прими он деньги?
Доктор вертел в руках зажигалку. И тут, неожиданно для Си-Азаллы, спросил:
— Что вы о нем думаете?
Поколебавшись, Си-Азалла ответил:
— Он разворотит всю страну. Или погибнет.
— Он спасет страну, Азалла. Пробудит от спячки, в которую она погрузилась, удачно завершив освободительную войну. Нам все стало безразлично, мы хиреем на глазах. Меня бесит, когда я вижу, как все разваливается, как нам приходится расписываться в своем бессилии. Тупом бессилии.
— Разве у нас еще осталось, чему разваливаться?
Врач с любопытством воззрился на собеседника, пробурчав:
— Вы правы, остались одни руины. Народ ничему не верит. Ни к чему не лежит у него сердце.
На лице его проступило разочарование.
— Можно ли с таким сбродом возродить страну?
— Для Маджара в этом весь вопрос. К этому он все и сводит.
— А что он сам думает по этому поводу? Какое будущее нам пророчит?
— Он не знает.
Си-Азалла на секунду задумался.
— А если есть у него что-нибудь на уме, он об этом не распространяется. Но часто и подолгу спорит со всеми, с каждым встречным. Если бы у него и составился в голове план, а повторяю, ни о чем таком я не ведаю, — он, прежде чем действовать, попытался бы окольным путем убедиться в своей правоте.
— Одному богу известно, что случится с нами завтра. Азалла, вы обо всем разузнавайте и держите меня в курсе.
Си-Азалла кивнул. Доктор заговорил о другом, голос его звучал устало.
— Этот молодой француз не из робкого десятка.
— И умом не обделен.
— Такие парни мне по душе. Алжиру такие нужны.
— Только как бы его наши не заклевали.
Доктор Бершиг расхохотался. Потом в сомнении развел руками.
— По крайней мере некоторые из наших, глядя на которых и мессия бы отчаялся.
Потом снова принял озабоченный вид:
— Азалла, вы мне не сказали, что Камаль продолжает бывать у Маджара.
Эта прямая атака явно застала Си-Азаллу врасплох.
— Но они теперь не так часто встречаются.
— Он ни разу не упомянул о своей дружбе с Маджаром. Вы заметили?
— Что же тут странного? Камаль вообще не подозревает, что вы знаете о существовании Маджара.
Доктор Бершиг в нерешительности поглядел на Си-Азаллу.
— Вы думаете, он бы тогда догадался?..
— Боюсь, что да.
Доктор, словно забыв о собеседнике, погрузился в размышления.
Вдруг он встрепенулся:
— А который час? Должно быть, вам пора спать.
Длинные гибкие пальцы Си-Азаллы полезли за пазуху; там, во внутреннем кармане, лежали часы с цепочкой. Он их вынул.
— Без двадцати час.
— Надо же! Так идите домой. Я вас немного провожу.
И оба, как по команде, встали и пошли. Освещенная белым светом веранда осталась у них за спиной. Стрекотали кузнечики, и под их далеко разносившееся пение сладко спала земля. Врач шел впереди. В какой-то момент до Си-Азаллы донесся его шепот, но слов Си-Азалла не разобрал, задавать же праздные вопросы поостерегся.
Доктор Бершиг довел его до дороги, прошелся с ним еще метров сто и повернул обратно.
Тем временем Камаля, шагавшего по той же дороге, но намного впереди, донимали все те же мысли: «А что вообще не поза? Эти далекие от жизни разглагольствования, которые никогда не приведут к достойным поступкам? И было бы удивительно, если бы привели. Потому-то мы их так любим; и, кроме того, они позволяют нам разрешить сразу все проблемы и походя, без особых хлопот удовлетворить свое тщеславие. Или речи башмачника Мимуна, которыми ему, Камалю, вздумалось удивлять собравшихся? Или его собственная внезапная уверенность, целиком им овладевшая, когда он приводил эти речи? А взять Жана-Мари — отдает он себе отчет в том, что сам себя обманывает, заваривает кашу, которую им всем расхлебывать? Каким он был — простодушным и простоватым, — таким и остался. Он верит в то, что говорит, приняв раз и навсегда, что всякое слово обязывает. Мы же, прости господи, озабочены лишь тем, как бы сочинить ложь позанятнее, сочинить ни с того ни с сего. Просто так. Если бы еще хоть один из наших хитрецов мог кого-нибудь провести. Ни разу такого не было. Каждый знает, чего стоят слова другого».