Снегу нет.
Он идет часто, но тут же тает на солнце.
Солнце светит, но в воздухе еще прохладно, хотя скоро полдень. Видимость очень хорошая, однако здесь это не играет роли. Впереди несколько холмов, поросших лесом, вправо и влево такие же холмы, и все они рыжие, ржавые и местами серые, как и луг перед огневой позицией.
Деревья без листьев.
Ведь сейчас конец января.
Телефонист сидит под старым дубом на пустом снарядном ящике. Он сгорбился, утонул в овчинном тулупе, в лицо ему светит солнце. Заслышав шаги у командирского блиндажа, телефонист приоткрывает глаза и тотчас же зажмуривается.
Кляко стоит перед ним и ждет. Ждет долго.
— У меня времени достаточно. Я жду, когда ваша милость, — Кляко повышает голос и говорит все быстрее, — соблаговолит подняться с места и отрапортовать по всей форме.
Солдат встает, отдает честь, докладывает, что на НП происшествий не было, и затем насмешливо добавляет:
— Ну и что?
Они одного роста.
Орудийные расчеты роют землю. Теперь все бросают работу.
— На НП ничего нового. И не звонили даже оттуда?
— Нет, не звонили. Ну и что?
— Молчать!
Кляко сейчас куда больше занимают землекопы, чем издевающийся над ним телефонист. В конце концов тут происходит нечто интересное. Не понимая, в чем дело, Кляко медленно подходит к солдатам и с любопытством спрашивает:
— Копаете?
— Копаем.
— А зачем копаете?
— Так. Просто так.
— А почему не вот так?
Кляко показывает рукой поперек свежего окопа. Все молчат. Никто не смеется. Копают все орудийные расчеты и молчуны-ездовые тоже. Четыре окопа — четыре орудия! Четыре окопа метровой глубины. Земля! Одна земля, черная и желтая, без единого камушка. Солдаты усердно копают. Должно быть, они спешили — утром этих окопов еще не было. Зачем они копают, почему торопятся? Солдаты чего-то боятся. «Меня?» Кляко озабоченно спрашивает:
— Кто распорядился?
Между ним и солдатами разверзлась прежняя пропасть, которую он видел и ощущал во время долгого похода на фронт. Или они стали старше, огрубели, а может, с ним произошло что-то похожее? И без того он уже не в силах видеть застывшее лицо поручика Кристека, какое утешение могут ему дать эти крестьяне? Это ведь крестьяне! Такой крестьянин пашет свою землю, добивается от нее нового и нового урожая. И так из года в год, всегда, вечно. И он всегда будет гнуть над ней спину, а если земля позволит ему распрямиться хоть на миг, даже и тогда спина его останется слегка согнутой. И руки его делаются длинней. Вон там копает землю Лукан. Что из того, что они из одной долины, что Лукан знает его сестру и что они три недели по-братски делили хлеб и сигареты? Что из того! Когда-то это имело значение, представляло какую-то ценность, могло быть важно, но в то время Кляко был уверен, что это подлое предприятие скоро кончится. Тогда он еще не знал, что принадлежит к поколению, проклятому богом. Теперь и слепому видно, что эта война сильнее человека, сильнее людей и их желаний. Мечтать, как прежде, цепляться за прежние представления — значит попусту тратить силы и раньше времени копать себе могилу. Война раздавит всякого, никого не пощадит. Для чего же солдаты роют землю и почему делают это с таким воодушевлением? Откуда это воодушевление? Ведь воодушевляться может лишь тот, кому удалось сохранить какие-нибудь иллюзии.
— Кто это вам приказал, ребята?
Их воодушевление все-таки трогательно, и Кляко не находит в себе смелости высмеять его.
— Сами придумали.
— Это просто так, пан поручик. От нечего делать.
— Вы недисциплинированная банда, делаете, что вам взбредет в голову! — И все-таки Кляко не в силах их высмеять, потому что окопы вырыты по строгой системе, в них заключается какой-то таинственный смысл, непостижимый для Кляко и связанный с воодушевлением солдат. — Ну, копайте, коли охота припала!
Кляко сел на лафет третьего орудия и позвал Лукана.
— Рядовой Лукан явился по вашему приказанию!
— Сядь. Сигарету?
— Спасибо!
— Рядовой Лукан отказывается взять сигарету у офицера. Это нам знакомо. Мы это когда-то переживали и пережили. Просить тебя я не стану.
— Я курил…
— Я ничего не говорю. — Кляко обхватил руками колено и стал раскачиваться на лафете. — Помнишь триста четырнадцатую высотку?
— Помню.
— Штрафную роту?
— Реннера? — Лукан встрепенулся.
— Обер-лейтенанта Виттнера.
Лукан исподлобья внимательно посмотрел.
— Я убил его.