Ждать Яну оставалось уже недолго, и Ремеш старался сосредоточить мысли на ней. Его злило лишь то, что он так тепло оделся. Было уже без четверти пять, зайти домой он не успеет. Вон, как собака, рыщет Паук. К нему пробирается Лис. Они разыскивают его. «Ну нет, ребята! У Шефа есть и личная жизнь! Сегодня он побалуется с сестрой эсэсовца, сегодня для своей команды его не существует». Ремеш поспешил скрыться от ребят в толпе.
С Каштановой улицы возвращались черные немки. Словно стадо без пастуха. Даже горе их улетучилось. Они шли, будто смирившись перед судьбой. Это было печальное зрелище, но разделенный город не испытывал печали, глядя на черных немок.
Пять часов!
«О чем же она думает?»
Семь минут шестого.
«У нее брат в СС, и она воображает о себе бог весть что!»
— Здорово, Шеф! — К Ремешу подкатился Паук.
— Проваливай! Не то схлопочешь по морде!
— Тогда привет!
Десять минут шестого.
Ремеш произносит грубое слово, которое не пристало повторять даже попугаю.
Одиннадцать минут шестого.
Она примчалась, как лань. И псы не травили оленя. «Ура, весь мир будет у моих ног. А ты должна быть моей хотя бы за то, что наступила ногой на мою гордость. За эти одиннадцать минут ты заплатишь!» Вслух Ремеш сказал:
— Я думал, вы уже не придете. Какая вы румяненькая и как вам это идет! Вы красивая, Янка.
Она объяснила, что сперва решила не ходить, потом захотела, потом опять передумала, но после пяти часов, больше уже не раздумывая, не спрашивая себя, прибежала. Он ответил, что она поступила правильно, что в жизни нужно действовать, только действовать и никого ни о чем не спрашивать. Даже себя. Так поступают мужчины, но так следует поступать и женщинам. Он повел ее по городу на восток, потом на запад. Перед домом Шёна эфэсовцев уже не было. Они перебрались ближе к центру, пропустив четыре словацких дома. Вполне возможно, что Яна этого не видела, потому что пан Ремеш был рядом, держал ее за локоть и говорил не умолкая. Потом он повел ее за город, где были только поля. По проселкам они блуждали недолго — начало смеркаться. Они постояли на берегу ручья. Шеф снял с себя пальто.
— Что вы делаете, пан Ремеш?
— Мне жарко. Пальто я постелю на землю, и на нем нам будет хорошо.
Он разостлал пальто.
Яна с громким плачем бросилась в сгущающуюся темноту. Она бежала, не останавливаясь, падала, и вставала, и опять бежала, словно потеряв рассудок.
Когда мрак сгустился, в ручей что-то упало, и одинокий прохожий отправился в путь. Он вышел на шоссе, повернулся лицом к городу. Город его притягивал. Город был создан для него, и потому он должен был вернуться туда. Камень, брошенный в ручей, никогда не вернется на свое место. Камень — не человек.
Шеф вернулся домой, в свою меблированную комнату, которую снимал у вдовы Пилховой. Он запер за собой дверь, швырнул пальто на кровать, застеленную одеялом, сел на него и прислонился к стене. Света он не зажег. Темнота его устраивала. В темноте легче было оценить события у ручья, найти ошибку. Даже ошибаясь, умей сохранить присутствие духа, особенно когда ты не хочешь видеть, как от гнева у тебя дрожат пальцы. Нет, Шеф не позволял шутить над собой даже самому себе.
Темнота его устраивала.
В комнату просачивался шум речки, вздувшейся от вешней воды. Без этого здесь было бы тихо. Тишина стояла очень долго. Послышались шаги. Тяжелые шаги. В дверь постучали — тук-тук.
— Кто там?
— Откройте, пан Ремеш!
— Кто там?
— Откройте! Именем закона!
В дверь забарабанили.
— Сейчас. Мне надо одеться.
Шеф встал, надел пальто, застегнул, прислушался к биению собственного сердца.