— Как вы изволили сказать, извините? Какой я человек?
— Достойный доверия, — многозначительно повторил брат Махоня, чтобы пан Швара понял: начальник гарды имеет право с кем угодно в городе говорить таким тоном. — До этого момента я согласен с паном Куницем. Но пана Куница уже не интересует происшествие с фрау Киршнер. Его интересует сам Ремеш. Кто он? — И младший Махонь сделал неожиданный вывод: — Как вы хорошо помните, в городе несколько раз разбрасывали листовки. В феврале сбежали два немца. Молодого Келлера удалось поймать. Он скрывался в Липинах. На его след навел властей родной отец. Это, впрочем, между нами: надеюсь, вы забудете об этом. Молодого Келлера сегодня утром отправили в Германию, в концентрационный лагерь. Потом кто-то напал на господина Киршнера и нанес ему жестокое оскорбление. И теперь, при последнем наборе в войска СС, бесследно исчезли три немца. Пан Куниц предполагает, что ко всему этому причастен Ремеш как глава тайной коммунистической организации. Мне неизвестна ваша точка зрения, но я лично в этом сомневаюсь. По силам ли все это молодому человеку двадцати шести лет? В общем, дело очень, очень неясное.
Тут вошел старший Махонь:
— Да, какие-то странные происшествия. Что ни день, то новые волнения. А почему ты считаешь, что пан Куниц неправ? Ремеш стрелял, и это уже достаточное доказательство. Но хватит разговоров о неприятностях. С вашего разрешения, пан директор, я накрою на стол. А тебя я и спрашивать не стану, ты должен к нам присоединиться — ты ведь мой брат, и я старший. Он стоял между паном Шварой и Махонем-младшим, высокий, черный, и говорил строго, сдержанно, торжественно, причем едва шевеля губами.
— Вы очень любезны, пан Махонь, а я… я… того… видите ли, я просто забыл о своем обещании. Я собирался наколоть дров.
— Что вы, что вы… Позволить вам колоть дрова! Да я был бы нахальнее этого Ремеша. Вот, пожалуйста, сахару я вам не положил. Вы не любите сладкий кофе. Я и об этом знаю. — Махонь-старший наклонился к пану Шваре с подносиком, и глаза его заблестели. — Теперь ты возьми, милый братец. Кофе придает бодрости, это нам очень кстати. А я возьму себе последним с вашего разрешения. Моя первая жена, — прошла целая вечность с тех пор, как она умерла, — царство ей небесное, говорила, что после бога человек самое совершенное создание. — Махонь сел. Его острые колени уперлись в край стола. — Эти слова не следует понимать буквально. Бог един, а людей много. И этот Ремеш тоже человек! И я создан по образу и подобию божию, и вы, пан директор. Всего трое из миллионов, а какая между нами разница! Пан Ремеш — коммунист, то есть злоумышленник, он оскорбляет творца, владыку неба и земли, и потому не заслуживает, чтобы мы о нем говорили. Из троих остаются двое — пан директор и я. Может, ты еще не знаешь, что я был на торжественном обеде у самого декана? У самого декана! Его милости вчера исполнилось пятьдесят четыре года, и он решил, что к нему должен прийти некий Махонь, Иозеф Махонь. Сидеть за одним столом с досточтимыми деканом и паном директором! Чем я заслужил подобную честь?
— Перестаньте же, пан Махонь. — Погасшая сигара повисла в губах Швары, образуя вместе с усами большую букву «Т». Швара положил сигару в пепельницу и понюхал кофе. — Отменный… мм… Я уж и не помню, когда пил кофе. С месяц назад, должно быть.
— Нет, не перестану! — Глаза Махоня за очками сияли. — Мне следовало вчера пойти к досточтимому декану, так и так, мол, снимите с меня это бремя, потому что я не достоин. Но я этого не сделал! Искушение было слишком велико, и я не устоял. Пейте же, господа! Не заставляйте угощать себя.
Братья переглянулись между собой.
Швара отхлебнул кофе.
— Изумительный кофе, пан Махонь! — сказал он, думая при этом о братьях, об их совершенно разных характерах. Он уже простил пана Махоня-младшего. — Кто же был этот Гекш? Я человек вежливый и спрашиваю просто так. Кто был пан Гекш? Просто еврей, только и всего.
— Пейте же, пейте, пан директор. Я сварю еще. У меня есть, а это все равно что у вас, — сказал Махонь, легонько коснувшись ладонью руки Швары, и тут же отдернул ее, зная, как противно, когда мужская ладонь или пальцы долго задерживаются на руке другого.
— Дорогой брат, — насмешливо сказал младший Махонь, — ты смущаешь пана директора своим мурлыканьем. Ведь ты не говоришь, а мурлычешь. Замолчи, пожалуйста.
Швара поискал спички в карманах, а коробок лежал перед ним.
— Пожалуйста, — услужливо подал спички младший Махонь.
— Я и не заметил, что они на столе.
— Я мурлычу? Не понимаю тебя, милый брат. Может быть, ты объяснишь мне? Я не настаиваю, конечно, но если можешь…