— Вы… мм… человек более или менее военный и в качестве такового, простите, ответственны в некотором смысле, так сказать, за порядок в нашем городе, за поддержание действующих законов и вообще… Как, например, я должен понимать ваше утверждение, что все мы якобы солдаты? Я не согласен, ибо это означает, что я тоже простой солдат, вы сами это, в конце концов, только что утверждали, и потому я вынужден спросить вас, куда вы меня толкаете? Я вижу, что здесь выдумывают какие-то нелепые теории, играют словами и тем…
— За ваше здоровье.
— …извращают правду и истинное значение слов. Но за этим нет ничего иного, кроме как… мм… попытки попросту взвалить свою ответственность на чужие плечи, и вообще…
Швара взял спички и энергичным жестом переложил их с края стола на середину, к большой пепельнице.
— Вы все сказали?
— Да!
— Ну так за ваше здоровье!
Губы Швары опять начали кадить.
— За ваше здоровье, говорю я. Вы не слушаете? За ваше здоровье! — рявкнул Махонь-младший. «А-а, так ты и теперь не слышишь меня, старый хрыч? Нет? Ладно!» Он опорожнил бутылку до дна. — Братец, мой преподобный братец, наконец ты примчался из кухни. Дай мне свою фарисейскую руку, я ухожу. Не дашь? Ладно! Когда-нибудь дашь и еще оближешь. Мое почтение, господа, нижайшее почтение. Сейчас вы меня еще видите, а через секунду меня здесь не будет. Из-за вас, господа, и особенно из-за тебя, сушеный проповедник. Бутылку я захвачу с собой — ее запах пришелся господам не по душе. Хороший был ром у Гекша. Кто бы мог подумать, что этот еврей понимал в спиртном? Не то, что ты! Я ухожу. Я человек более или менее военный, вы меня, так сказать, наняли, вот я и пойду охранять ваши почтенные задницы. Я понимаю, прекрасно понимаю, вы боитесь, что кто-нибудь даст вам под зад коленкой. Ох, наплевали вы мне в душу, и еще как! Посторонись, старый хрыч, а ты убери ноги, ха-ха-ха! — Он с громким хохотом шваркнул бутылку о стену и затопал. — Ох, и наплевали вы мне в душу. Вы не видите? Вы ничего не видите, вы ослепли? Но я ухожу, не люблю смотреть на слепых. Не люблю, не люблю… Матерь божья, где огонь? — Он озирался. — Где он? Я горю! Горю! — Он рванул на себе рубашку, пуговицы полетели во все стороны. Он потер ладонью грудь и помрачнел. — Я горю… — Он провел рукой по груди еще несколько раз и ушел. Немного спустя хлопнули какие-то двери.
Двое сидят за столом и молчат. В кухне кипит вода, а они молчат.
На ковре валяются осколки бутылки, поблескивая, словно золотые зубы пана Швары. Медленно вечереет, в гостиную сегодня уже не заглянет солнце. И если Махонь не зажжет света, они не увидят треугольной вмятины, оставленной бутылкой Гекша в штукатурке.
Швара встал и вышел вон. Кухонные двери были открыты. На раскаленной плите ключом кипела вода, разбрызгивая на плиту шипящие капли, но директор Швара ничего не заметил. Он надел зимнее пальто, накинул шарф и вышел на веранду, не застегнувшись. Уже спускаясь по лестнице, нахлобучил шляпу, застегнул пальто и сунул руки в карманы. В каждом Швара нащупал свертки с какими-то зернышками. Он не знал, что это такое и кто их туда положил. Он смотрел под ноги, потому что уже стемнело. Каменные ступеньки были сбиты. В голове неотвязно кружилась никому не нужная истина: «Под человеческой ногой собьются и каменные ступени».
За столом остался один Махонь-старший. Теперь времени хватит на все. Дрова в плите сгорели, угли подернулись пеплом, но еще тлеют. Вода выкипела. На столе стоит кофейная мельница.
Когда совсем стемнело, черный высокий человек встал. Его фигура сливалась с мраком. Он зажег свет на кухне. Лицо у Махоня было бледное, пальцы хрупкие, почти прозрачные.
Свет в кухне погас.
По каменной лестнице Махонь спускался медленно. Пятно света от электрического фонарика прыгало со ступеньки на ступеньку, потом замелькало по двору и вдруг исчезло. Звякнул ключ в огромном замке. Бесшумно распахнулись железные двери. На мгновенье снова мелькнул свет, осветил длинный узкий проход между ящиками. Воздух здесь тяжелый, затхлый, стоит могильная тишина. Шаги звучат глухо. Внезапно проход расширяется.
Махонь отодвинул в сторону два пустых ящика, снял доски и поднял деревянную крышку люка, закрывающую спуск в погреб. Двенадцать ступеней — и дверь. Махонь открыл ее.
— Добрый вечер, пан Гекш.
Круг света падает на домашние туфли из черного сукна, на ноги, согнутые в коленях, на стол с картонными коробками.
Махонь достает из корзинки кружку, две кастрюльки, хлеб в белой салфетке и еще что-то, завернутое в газету.
— У меня сегодня были гости, пан Гекш. Вам пришлось долго ждать, извините. Этого больше не повторится. Жена уехала вчера к родным. Я один.