— Позиционная война, господин майор. Я давно утверждаю, что такая война противна немецкому духу. Нам нужны размах, движение, неожиданные удары, охваты. Непрерывное движение…
— Не торопитесь, дорогой мой обер-лейтенант, не торопитесь. Мы не хотели позиционной войны, они нам ее навязали. — И он показал под стол.
Обер-лейтенант не хотел признаться себе, что тон майора его задел. Майор был тридцатишестилетний мальчишка, а ему не сегодня-завтра стукнет сорок. Не мог же он быть всюду. Всякий выполняет патриотический долг по мере своих сил и способностей. Будь он в возрасте майора, он тоже говорил бы о французской кампании, о роттердамских крышах и Нарвике. Нечего ему этим колоть глаза. И вообще, как это «навязали»? Могут ли русские что-нибудь навязывать? Нам! Простая перемена тактики! Хотя майор уверяет, что я не прочь пошутить. И отчего бы не пошутить? Юмор — приправа к жизни. Где я это слышал?.. Правда, перемена тактики что-то затянулась, судить об этом я не могу, не имею права. Куда мы зайдем, если каждый начнет судить? Это же смешно! И я в своих торговых делах не советовался с мелкими акционерами. Я не спрашивал у них, что мне следует и чего не следует делать. Хек-хек…
— Вы улыбаетесь?
— Нет, нет, господин майор. Но я подумал о некоторой связи..
— Какой? Разрешите узнать?
— Вас это рассмешит. О связи войны с торговлей. Например, с торговлей рыбой.
Майор изумленно переспросил:
— Хек-хек, вы, конечно, изволите шутить, хек-хек?
— Совершенно серьезно, господин майор, хек-хек.
И майор стал серьезен.
— В конце концов, если существует связь между войной и сельским хозяйством, почему бы не могло быть… — И майор снова засмеялся. — Хек-хек, связи войны с вашими сардинками, хек-хек? Вы любите пошутить, хек-хек!
Оба сообразили, что они слишком много смеются и смех этот неприличен, ибо может отвлечь от чего-то важного.
— Наши потери, господин майор… — Он побоялся произнести слово «велики». — Да, потери есть. Но, извините, зима прошла, сейчас май, светит солнце, дороги просохли, следовательно, создались условия, которых полгода ждет наша техника. Это вещи известные и… извините, что я повторяю их. Я хотел сказать, что перед нами открытый путь, впереди у нас нет никаких препятствий, я хотел бы это подчеркнуть, ничто не помешает нам ликвидировать большевистскую Россию в этом году. И еще более точно: до осени.
— Да. — Майор задумался. — Это вещи известные. И вот еще вопрос, господин обер-лейтенант Виттнер: а если нам не удастся это сделать до осени, как вы говорите, тогда что?
Продолжение фразы повисло в воздухе, но оно было всюду и они ощущали его вокруг себя. Слова были самые простые. Однако обер-лейтенант даже вздрогнул. Он впервые услыхал их — и от кого? От своего командира! В первый раз прозвучали они, живые, обнаженные, но он давно уже носил их в себе, в самом дальнем тайнике души. Когда он оставался один, обычно в этом командирском блиндаже, его искушал злой дух, нашептывал ему эти слова. Их хотелось произнести, лишь один-единственный раз произнести и услыхать, как они звучат… а звучат они очень просто. Но он не поддавался искушению, убежденный, что совершит государственную измену.
— Вы шутите, господин майор.
— А если бы… дорогой обер-лейтенант, если бы я не шутил?
— Ах, нет, нет. Вы шутите. Именно сейчас вы себя выдали! — Виттнеру удалось на время рассеять напряженную атмосферу.
— Этот вопрос, — сказал майор, сосредоточенно разглядывая свои пальцы и зажженную сигарету. — …вы, правда, этого случая не знаете — в дивизии его скрывают. Произошло это совсем недавно, недели две назад. Я полагаю, между нами не должно быть секретов…
— Благодарю!
Майор остановил его движением руки.
— Наш сосед — саксонский гренадерский полк. Есть там командир батальона некий майор Рундель или Рендель, точно не помню. Но это не так важно. Заметьте, любопытное совпадение! Его зовут Адольф, и он родился в один день с нашим фюрером. Понимаете…
— Он, господин майор, должно быть, весьма интересный человек.
— Почему?
— Имя и такая дата — это…
— Да, конечно. Я с ним незнаком. Я только хотел сказать, что майор устроил небольшой праздник в честь этого дня. Он пригласил и командира полка, а, между нами, — господин полковник Керн не пропустит такого случая — с ним-то я знаком, очень хорошо знаком. Он из Мекленбурга. Там ели, пили — словом, пировали, насколько это возможно в этих крысиных норах, хек-хек. Все, как мне рассказывали, шло наилучшим образом. Господин полковник от души веселился. Он бывший преподаватель военной академии и любит потеоретизировать. Он набросал перед присутствующими некий фантастический план ликвидации большевистской России до середины августа. Был там и молоденький лейтенантик. Мальчик, должно быть, хватил лишку, иначе я не могу себе объяснить того, что произошло. Он спросил полковника: «А что, если нам не удастся разбить русских и в этом году? Что тогда?» — «Приведите себя в порядок, лейтенант, — приказал ему Керн. — Ваш пистолет заряжен? — Сидевшие за столом побледнели. — Выйдите вон… — Керн, говорят, посмотрел на часы. — И даю вам две минуты сроку…» Все поняли, понял и лейтенант, однако не поверил. Он встал. «Может быть, я сам должен проводить вас? Чего вы ждете?» — рявкнул полковник. Молодой человек отдал честь, вышел, и, едва за ним захлопнулась дверь, раздался выстрел. Вышел и полковник. Лейтенант лежал перед дверью. «Он не был трусом. В донесении отметьте, что лейтенант умер геройской смертью». Как вам это нравится, дорогой обер-лейтенант Виттнер? Любопытно, не так ли? А ведь не менее любопытен был и вопрос застрелившегося лейтенанта. Да-а…