«Часы… слышишь? Часы бьют… Томка, Томка… Нельзя больше спать», только что услышанные во сне слова резали мозг, с отвращением путаясь в смятых простынях, она выбралась из широкой постели, на ощупь набросила скомканное кимоно и, все так же боясь разбудить Александра Евгеньевича, задыхаясь от усилий сдержать разрывавшие горло спазмы, кое-как добралась до кухни, в большую комнату с роялем ей было идти жутко, точно кто-то ждал ее там, она даже втянула голову в плечи, все время ожидая резкого, презрительного окрика, — музыка, несшая ее ночью к золотому городу, была молитвой солнца.
— Что случилось, Тамара? — услышала она хрипловатый голос Александра Евгеньевича, сонно щурившего глаза. на режущий свет. — Что ты тут делаешь? Проснулся, а тебя нет…
Не поворачиваясь к нему, Тамара Иннокентьевна спиной чувствовала, что он сейчас совершенно голый, видеть его голым было сейчас выше ее сил.
— Иди оденься, — попросила она.
— Зачем? Ночь душная…
— Мне нужно с тобой поговорить.
— Сейчас?
— Да, сейчас…
— Фрак или смокинг? Ну хорошо, хорошо! — Александр Евгеньевич зевнул, недовольно потер лоб и с легким раздражением пошел одеваться, опять причуды, сказал он себе, женщина, даже самая лучшая, все-таки останется женщиной, всегда найдет время испортить настроение, без видимой причины перевернуть все вверх дном. Лениво прошлепав в спальню, он через минуту вернулся в пижаме.
Тамара Иннокентьевна уже приготовилась, глаза ее сухо блестели.
— Скажи, Саня, ты помнишь свое обещание исполнить, записать и опубликовать лучшее из наследия Глеба? — спросила она сразу же, едва только он появился в дверях. — Помнишь?
— Ты слишком торопишь события, — сухо отрезал Александр Евгеньевич, сбрасывая остатки сна и сразу же принимая вызов. — Считаешь, ты одна заботишься. Глеб и мои самый близкий, самый дорогой человек. Ну что ты так смотришь? — почти закричал он, и у него на лбу выступила испарина. — Я завидовал ему, но тебе не понять этого… да и зависть ли это? Что-то другое, не знаю, как назвать, только не зависть. Удар, ожог, ослепление, желание выскочить куда-нибудь на перрон и броситься под колеса… Со мной так было два раза, только я не мог шевельнуть ногами, ноги отказывали, они становились чугунными… А-а, зачем я тебе все это говорю! — безнадежно махнул рукой Александр Евгеньевич, но ее вид, и ее лицо, и что-то еще, то, чего нельзя назвать словами, то, что не имело имени, снова вставшее между ними, как бы подстегнуло его, он понял, что это последняя и единственная возможность вернуть ее. В нем словно сработала безошибочная защитная система, взвесившая все «за» и «против», и он понял, что главное и сейчас и в будущем заключается для него в этой женщине, что, если он ее потеряет, сама жизнь станет бессмысленной. Он заметался, пытаясь найти иной выход, по иного выхода не было и быть не могло. С застывшей, незнакомой, вымученной усмешкой он шагнул и сел недалеко от нее. Некоторое время длилась вязкая тишина.
— Чего же ты хочешь? — спросил Александр Евгеньевич, глядя себе под ноги на треснувший пол.
— Ты не ответил на мой вопрос…
— У меня нет такой возможности, — сказал он так же тихо, без всякого выражения, стараясь казаться спокойным. — Воскресить мертвого. Понимаешь, мертвого! Что дадут ему несколько публикаций? Вечер его памяти? Что?
Это не сделает его тем, чем он обещал стать. Великим Глебом.
— Я тебя понимаю, жалко. Но нельзя же отнимать у человека даже память. Только потому, что он был благороден… — Чувствуя глубокую смертельную усталость, Тамара Иннокентьевна подумала, что они продираются друг к другу через какой-то бурелом, продираются и не могут сойтись, а скажи он несколько слов, и дурной сон развеется.