— Эге-ей! Ба-бы-ы! Поторапливай! Поторапливай!
Уважали пастуха на селе и побаивались его немилости. Мало ли чего не может случиться? Сердитый на хозяйку пастух и корову может плетью рубануть ни про что, ни за что, и помощи не окажет, случись что с коровой. А дед Илько прожил без малого девяносто лет и ещё не уставал от ходьбы за стадом, и память его хранила все свадьбы и крестины на селе, по крайней мере, за последние двадцать лет. На заре по звучанию птичьих голосов, по влажности воздуха, по еле уловимым запахам он безошибочно узнаёт, будет дождь или нет, ранней весной может предсказать урожай иди недород. В отношении скота и говорить нечего. Никто вернее не выберет корову-молочницу, лучше всякого ветеринара лечит старик от копытицы и знает множество полезных трав и привычки скота настолько, что старухи подчас шепчутся между собой о нечистой силе.
Целое столетие прошумело на глазах старика, и давно уж он пасёт колхозное стадо, и порой его одолевают воспоминания, и тогда он становится разговорчивее. Говорит неодобрительно об исчезающих лесах, о мелеющих реках и вырождающейся рыбе. А травы, травы какие были! «Эге!» — говорит старик и показывает себе до пояса, а то и выше, и дожди, мол, лили гуще и чаще, и грибы родили, хоть косой коси. А теперь за малым распаханы все луга и пастбища и засеваются из года в год чахлой рожью. Ни травы тебе, ни хлеба.
Не согласен с дедом Илько Серёга, они часто спорят. Увлёкшись, бередя себя ещё больше, старик вспоминает о сыновьях, погибших в первую войну с германцем, о неженатых внуках, сложивших головы во вторую. Двадцать лет для старика не срок, и кажется ему, что вчера лишь рубцевали поля и дороги немецкие танки и безжалостные лопаты солдат, своих и чужих, зарывавшихся от смерти поглубже. А разве от неё зароешься? Смерть — она такая, она своего разыщет и за семью запорами.
Старику не страшно, только одного он не может пережить. Выбило и сыновей его, и внуков начисто, не осталось у него на земле корня, и род его прекращается вместе с ним. Но об этом никому не говорит дед с Илько, даже Сёреге. Только однажды прорывается у старика, и Серёга отворачивается от Илько и оглушительно щёлкает кнутом. Серёга пристально следит за происходящим и видит всё острее, чем старик. Широкое наступление машин кажется Серёге не гибелью, а железной необходимостью. Машинная дойка на летних выпасах — отсюда, собственно говоря, и разгорается спор между Шатиловым и дедом Илько, — в этом корень их неприязни друг к другу.
Серёга встаёт, медленно идёт берегом озера, и за ним тянется набрякшая росой, тяжёлая плеть. Серёга подходит к деду Илько. Они молча сворачивают цигарки, а потом дед Илько прячет кисет в карман.
— Хорошее утро, — говорит он. — Ты чего такой хмурый, Серёга?
— Да ничего. Не выспался — ночью душно было.
— Отчего это душно было тебе? — невинно щурится дед Илько. — Девки, небось, спать не давали? Их вон сколько — хоть хороводы води.
— Нет, Илько, читал я, — неохотно отзывается Серёга.
— Нашёл дело, тоже мне, голову ломать.
Серёга молчит.
— Зря, говорю, наукой себя сушишь, — убеждённо добавляет дед Илько, глубоко затягиваясь цигаркой. — Парень ты молодой, в силе. Я в твои годы… Эге! — снова хитро щурится дед Илько, но, взглянув на хмурого Серёгу, круто обрывает. — Ладно, — говорит он. — Не мне жить, тебе. Я своё отгрохал. Теперь вон и село как пустое, одни ребятишки да бабы, и поля пустые — одни машины.
Дед Илько стоит, опершись на посох, глядит куда-то вдаль.
— Не знаю, Илько, — внезапно говорит Серёга. — Я так не думаю. У тебя умная голова, да старая больно, Илько. Сколько ещё на селе лишних людей, а машин-то не хватает. Всё через пень-колоду, не так. Надо каждого на трактор посадить. Слыхал, в Канаде коров на карусели доят. Один человек — двести коров, слыхал?
Дед Илько глядит на Серёгу с удивлением, словно на чужого. Он начинает сердиться:
— Шпарь, Серёга, давай, давай.
— Я не шпарю. Я думаю. Ты знаешь, я иногда закрою глаза, и всё мне ясным кажется, всё понимаю и вижу. Машин бы больше да меньше людей, чтобы каждый мог на любую технику сесть. Тогда такой разворот будет, ахнешь!