Гавласа чуть удар не хватил, когда он прочитал эти строки.
«Районное управление удостоверило чехословацкое подданство Абелеса»! Это не укладывалось в его сознании. То самое районное управление, которое утверждало, что не может поддержать прошение Абелеса, ибо он не имеет прав гражданства! Мысленно Гавлас распутывал сеть, сплетенную из корыстных интересов отдельных лиц, корпораций и учреждений, — паутину, на которой налипла грязь взаимных услуг, протекций и коррупции.
Опровержение в печати на многое раскрыло ему глаза, и теперь он безошибочно выделял отдельные звенья этой цепи, говоря про себя: «Это ведет туда-то, то — к тому-то, а все, вместе взятое… к чертовой матери!»
Он решил действовать в открытую. Подошел к телефону:
— Алло! Пан районный начальник?
Ему пришлось с минуту подождать. Потом в трубке послышались какие-то звуки, и отозвался сам начальник.
— Да, да… у телефона Гавлас. Будь добр, я насчет…
— Ну, в чем дело? Слушаю! — лениво протянул начальник.
— …насчет свидетельства Абелеса. Это свинство, поступать так после всех своих заверений…
— Ах, вот ты о чем. — Начальник вдруг заторопился. — Прости, дружище, меня автомобиль ждет! — И Гавлас услышал, что начальник прервал связь. Разговор окончен.
Гавлас так или иначе пытался поговорить с ним. Но у него ничего не получалось. Начальник то уехал на автомобиле, то поездом, а когда Гавлас обратился в канцелярию, секретарша ответила: «Пан начальник только что вышел. Куда? Не знаю».
В довершение всей этой комедии земский президент предъявил Гавласу иск за оскорбление в печати, и некоторые политические партии в своих газетах открыли кампанию против него. Тем самым они маскировали свое собственное участие в отравлении края алкоголем и тот факт, что трактир в руках их сторонника им стократ дороже всех культурных программ, за которые они ратовали только на словах.
Адвокат Гавлас не сдался и на этот раз. Наоборот, он усилил свою активность и все свое свободное время посвятил борьбе против алкоголя. Не жалея собственных средств, он увеличил объем «Вестника» и теперь на восьми его страницах гневно обрушивался на противника и на тех, кто пассивно наблюдал эту борьбу. Однако и этого ему показалось недостаточно. Он избрал новый, правда, небезопасный, метод борьбы. Каждое воскресенье он отправлялся в какую-нибудь деревню и там перед костелом дожидался конца службы; а не то заходил в костел, выстаивал службу, крестился, затем выходил со всеми, останавливался перед костелом и там, в окружении ставших почти знакомыми крестьян, рабочих, женщин и молодежи, произносил речь о вреде пьянства, о его ужасных последствиях, на многочисленных примерах доказывал пагубное действие трактиров на деревню и без обиняков приподнимал завесу, за которой скрывались виновники.
— Создалось такое положение, — обращался он к своим внимательным слушателям, — что сегодня трактир может открыть любой чужак, не знающий ни слова по-словацки, не имеющий нашего подданства, не приписанный ни к какой общине. Главное, чтобы у него были деньги и влиятельные знакомые, которые легко покупаются за деньги. Я в принципе против раздачи патентов на трактиры. Но коль скоро трактиры пока существуют, то пускай они будут в руках наших людей. Тут-то и находит коса на камень. Попробуйте вы, словаки-бедняки, подать прошение о патенте! Если у вас нет денег, если вы не члены какой-нибудь крупной политической партии, то вы ничего не получите и ваше прошение отвергнут в первой же инстанции. Ни один чиновник не пожелает разговаривать с вами, ни один партийный секретарь не станет из-за вас обивать пороги разных канцелярий. Ибо нынче имеет голос только тот, у кого есть деньги и кто состоит в сильной партии!
Гавлас вкладывал в речь всю свою душу и не выбирал выражений. Он говорил языком народа, использовал местный диалект и примеры из жизни придавленных нуждой крестьян и безработных лесорубов, повторял их же собственными словами то, что они чувствовали сами и о чем говорили между собой. Его речь была криком их души, в ней кровоточили их раны; к этим ранам крестьяне прикладывали проклятия Гавласа, как бальзам, как целительное средство. Он выложил им все, ничего не утаил — только так он мог завоевать их расположение. Они хорошо знали чиновников, перед которыми ломали шапки, хорошо знали партийных секретарей, расточавших признания в любви к ним накануне выборов; им была хорошо известна судьба крестьянских прошений и апелляций, без ответа погребенных в канцеляриях различных референтов. Знали они и тех, кому все удавалось и кто ходил в учреждения, словно в гости к приятелям, кто водил знакомство с партийными секретарями, угощал в трактире налогового инспектора, когда тот заявлялся в деревню, и с презрением бросал через плечо по адресу недовольных крестьян: «Ничего не поделаешь, налоги надо платить!» И хотя Гавлас в своей речи вовсе не собирался затрагивать эту сторону дела, его слова воспринимались именно так. Он хотел показать, как все красивые слова о борьбе с пьянством в устах чиновников, деятелей из кружков культуры и политиков превращались в пустые фразы, хотел доказать, что эту борьбу, должен вести сам народ, не полагаясь на правящие верхи. Однако у людей в глубине души зародилось сомнение: если во всем виноваты господа, при чем тут борьба с алкоголем?