Зуза не сдержалась и заплакала.
Перед ее мысленным взором предстал образ карающего бога, любовь приобрела привкус греха, и беззащитное сердце сжималось от мучительного ожидания возмездия. Яд неизвестности разлился по всему ее слабому телу. Ураган злословия развеял в прах радость, связанную с ожиданием ребенка. Осталась лишь тьма, в которой вслепую плутала полная отчаянья Зуза.
Потом к Зузе зашла Агнеса, жена Педроха, и прямо испугалась, увидев, как сильно та изменилась. Чтобы подбодрить ее, она сказала:
— Брось мучиться, Зуза. Коли уж так случилось, ничего не поделаешь. — А подумав, добавила: — Мы вчера дома о тебе говорили, дескать, люди тебя осуждают, а мой старик на это: «Если они с Павлом любят друг друга, то никакого греха тут нет». И другие так же думают…
Зуза ухватилась за последние слова, как утопающий за соломинку:
— И другие? А кто?
— Кто? Недавно Кришицова говорила. Ну… а Мартиканы и подавно. Они всегда за тебя заступаются. Так что перестань изводить себя.
Словно майский дождь были для Зузы слова Агнесы.
Угрозы старостихи, образ карающего бога и все, что угнетало слабую Зузу, растаяло, как легкое облачко. Черные тучи, висевшие чуть не всю неделю и предвещавшие бурю, в конце недели рассеялись.
Наступала суббота.
В субботу приезжал Павол.
Вернувшись домой, Павол сразу почувствовал в Зузе какую-то перемену: муки, которые ей приходилось терпеть в одиночку, Зуза не сумела подавить настолько, чтобы Павол их не заметил. Он спросил:
— Что с тобой?
Зуза поняла, что не способна ничего скрыть и что любящие глаза видят все. Она расплакалась. Слезы принесли облегчение, будто вымыли все страдания. И все то, о чем, захлебываясь слезами, рассказывала Зуза, теперь поднялось над ней, словно радуга после недавнего дождя.
— Не люди, а сущие осы. Нет от них покоя. Теперь вдобавок говорят, что меня бог накажет…
Павол угадал в этом оголтелую людскую злобу. У него кровь прихлынула к сердцу, тут же отхлынула назад и застучала в висках гневом и ненавистью к сплетникам и злопыхателям. Он догадывался, что за этим кто-то стоит, как кузнец у раздуваемого горна; догадывался, что у этой паутины, сплетенной из злобы, завистливой глупости и слепой ненависти, есть свой центр. И как в центре паутины прячется паук, так и тут можно найти источник сплетен и клеветы. Павол был убежден, что будь они с Зузой обвенчаны по законам церкви, о них не сказали бы ни единого худого слова.
Но их соединил только один закон — закон любви. Значит, бабьи нападки исходят из фары. Фарару нет надобности говорить самому. У него есть пономарь, фанатичное бабье и много других приспешников, которые с радостью возьмут на себя это грязное дело. В этом Павол не сомневался. Поэтому, прежде чем узнать имена злопыхателей, он поспешил успокоить Зузу:
— Бог тебя накажет? Какой же он после этого бог? И за что накажет? За то, что мы любим друг друга? Разве это грех? А почему он не карает таких, как Магат? Почему не карает тех, у кого на совести жизни стольких невинных людей… если он есть на самом деле? Посмотрела бы ты, Зузочка, на Остраву! Сколько людей гибнет там в нищете, от голода, холода, без крова… а рядом сколько таких, кто за одну ночь прожигает тысячи, ради которых они и палец о палец не ударили! Почему же бог, если он есть, не наказывает тех, кто лишает людей жизни? И с какой стати наказывать тебя как раз за то, что ты хочешь дать новую жизнь?
Горячим ключом били из Павла эти слова. Впервые он высказал перед Зузой сомнение в существовании всеблагого, справедливого бога. В первый момент она задрожала под тяжестью этих непривычных слов, как дрожат в лесу листья под порывом ветра. Она еще колебалась. Но неудержимое течение убедительных слов Павла подхватило ее, и она отдалась этому течению. Ведь это правда… Она хочет дать новую жизнь! И за это нести наказание? Разве мало мук материнства во искупление любви? Павол говорил долго. Он привлек Зузу к себе, крепко обнял, выбирал самые задушевные слова, чтобы успокоить ее. Зуза ловила их, как капли дождя в знойный день. Ее измученная, будто иссохшая за неделю душа жадно впитывала эти слова, и от их живительных соков наливались новые почки надежды и решимости.
— А кто сказал тебе о божьей каре? — спросил наконец Павол.
Зуза ответила с облегчением, как ребенок, переставший плакать:
— У старосты… Старостиха… Да с такой злобой!
— У старосты? Ты, Зуза, была у старосты?
Зуза испугалась, покраснела до корней волос, но скрывать уже было поздно. Раз проговорилась, нужно рассказать всю правду.