— Не кажется ли тебе, что тут вот немного морщит? — спросила она сына, показывая место, где нашитый бархат несколько вздулся.
Он это видел, но не хотел ее огорчать.
— Да нет. Хорошо будет.
Мать будто почувствовала, что он кривит душой. Починка воротника ей явно не удалась.
«Если б мне даже пришлось сидеть над ним до полуночи…» — заплясали вчерашние слова в ее утомленном сознании. И сидела бы до полуночи, сидела бы хоть и позже, — да не может, не выдержит — чувствует, сейчас упадет. Волны еще не вынесли разбитый корабль в тихую гавань, к надежному берегу, все еще бьют его, крутят, бросают с бока на бок. Еще не кончено.
Иголка выскользнула из онемевших пальцев, повисла на нитке, раскачиваясь — Клатова опустила шитье на колени.
— Не могу больше, Вавро, не могу… Не докончу сегодня. Все надо спороть — морщит ведь.
— Да не морщит, — снова соврал сын, — оставьте все так.
— У меня круги перед глазами…
— Отдохните, мама, вам достаточно досталось за день.
— Завтра…
— Конечно, завтра времени хватит.
Это была неправда — время, хоть и ползло медленно, но все же ползло, и если сегодня девятое, то завтра уж наверняка десятое — день, в который решится его судьба. Последний день, и не пойдет Вавро представляться, не покажется в конторе Бирнбаума, не предложит лично свои услуги. Вчера совсем было решил пойти, уже представлял себе, как постучит в дверь и войдет, как будет стоять перед паном Бирнбаумом, услышит его вопрос: «Скажите, пан Клат, каковы ваши условия?» — и твердо помнит свой ответ: «Пан Бирнбаум, этого вопроса я не ожидал и очень смущен. Но если вы спрашиваете — надеюсь… пятьсот крон устроят и вас…» Он решился, он так ясно представлял себе все это, но пальто выпало у мамы из рук, а завтра — десятое.
Поздно.
Никуда он не пойдет. Будет дома ждать решения.
На другой день Клатова все же закончила починку. Пальто приобрело лучший вид. Мать была очень горда и полна новых надежд.
— Теперь его вполне можно носить. Еще год в нем проходишь.
— Да уж не меньше! — поддержал ее Вавро.
Уже лежа в постели, мать вспомнила о том, что волновало Вавро всю неделю:
— Значит, сегодня решили.
— Только кто знает как? — отвечал Вавро. — Здесь уж, верно, не было такой конкуренции.
— Завтра пойдешь узнавать?
— Не лучше ли подождать письменного ответа? Чтоб они там не думали…
— Почему? Пойди завтра. И зайди ко мне — расскажешь, я буду как раз у Квассайов.
— У Квассайов…
Его будто швырнули на колючки. Пробормотал:
— Зайду… только если будет удача.
Спал Вавро беспокойно. Снилось ему, что стоит он на перекрестке двух дорог, теряющихся в непроглядной тьме. Во тьме светятся глаза — одни черные, с отблеском молодой взбудораженной крови, другие — зеленоватые, злобно сверкающие какой-то холодной радостью, — глаза притаившихся хищников, которые каждую минуту могут броситься и разорвать его. Дорога манит его, темнота устрашает. Что ему делать? И он не двигается, а перепутье — как вилы, на которые он насажен, перепутье — не цель, а только неимоверное страдание и неизвестность.
Утром он встал разбитым. Было рано; от тьмы болезненного сна он пробудился, а другая тьма напирает на окно. Или он еще спит? Вон и тут глядят на него, холодно мерцают зеленоватые глаза, свет их проникает в комнату, бередит изболевшуюся душу.
В темноте раннего октябрьского утра дрожали звезды…
Мать ушла на работу, едва забрезжило.
— Не забудь зайти ко мне! — напомнила она ему еще раз в дверях.
Из густого, низкого тумана выкарабкалось холодное солнце. На крышах постепенно стаивал тонкий слой инея, капли сверкали мелкими осколками стекла. По улице спешили люди.
Вавро вышел из дому, встретил на углу смеющихся мальчиков с книгами под мышкой. Они бежали, один показал на башенные часы, и все побежали еще быстрее.
«Куда бежите? — мелькнуло в голове Вавро. — Куда спешите, маленькие мои товарищи? Первый, второй класс? Вы вбежите в восьмой, как призовые кони, получите аттестат — и тогда сможете отдохнуть. Мечты и чаяния? Нет ничего, кроме горькой действительности, которая вас ошеломит и обманет»…
Тем временем он добрался до дома Бирнбаума. Постучал, вошел.
— Что вам угодно?
— Мне хотелось бы поговорить с паном Бирнбаумом. Это я.