Какая-то женщина сказала:
— Видать, его наши пикетчики…
Полицейский услыхал ее замечание, злобно глянул на нее и закричал:
— Погодите, и до вас черед дойдет! Постыдились бы за такие вещи…
Балентка стояла на дороге, стараясь поймать взгляд сына, чтоб он мог прочитать в ее глазах всю боль, стыд и унижение, которые она испытала за это короткое время. Но Вендель упорно смотрел на блестящую лошадиную гриву, словно глубоко заинтересованный тем, как она подрагивает и вскидывается, когда лошадь взмахивает головой. И смотрел он на гриву для того, чтоб отвлечься, забыть, что едет по дороге позора, оплеванный, встречаемый криками презрения. Очутившись среди множества людей, спаянных одной мыслью и волей, он тотчас почувствовал, что делает что-то неладное, хоть и везет родного отца, избитого стачечным пикетом в поле; что он сам себя из чего-то исключил и остался в таком страшном одиночестве…
— Иисусе Христе! Что случилось?!
Балентка бросилась к коляске, ухватилась за вожжи, чтоб не упасть. Но Вендель, не останавливая лошадь, проговорил: «Приходите в больницу…» — и проехал мимо, опустив вожжи. Полицейский, уведомленный Ержабеком, встал с сиденья, немного наклонился к ней и бросил:
— Этого заслужили вы… а не ваш муж! Не задерживайте нас!
Проход расширился, Вендель хлестнул по коням так, что они рванули. За ними, разом сломленная, шатаясь, побрела Балентка. Ее поддерживал Марек. Опутанная паутиной неожиданной боли, она не видела, не слышала ничего. Как бы желая стряхнуть, сорвать с себя эту боль, Балентка провела рукой по лицу, как человек, очнувшийся от обморока. Это не помогло. Сердце сжимали незримые клещи, дыхание захватило, кровь в жилах замедляла свой бег. «Боже мой, боже мой! — вздыхала она потихоньку, чтоб Марек не заметил. — Как бы там ни было, а этого они не должны были делать! Ведь и Марек, и я — мы с ними, а они моего мужа в кровь избивают…» Она посмотрела на сына сбоку, словно опасаясь, что он услышит ее мысли, почувствует ее слабость и скорбь и скажет слово, которое снова ранит ее.
Но Марек долго молчал, думал, взвешивал, старался постичь обе силы, которые тут встретились, и под конец удивил мать замечанием:
— Ничего не поделаешь… Забастовка!
Скоро они добрались до больницы.
Толпа людей перед сахарозаводом будто провалилась в глубокую яму, и их постепенно засыпало горестным разочарованием. «Зачем же мы тогда приехали? — спрашивали себя многие. — Ничего не делается, никто не является объявить о нашей победе — или повести нас к решающим действиям. Так-то мы боремся за свои права? Пришли, торчим в грязи и ждем?»
Стоял серый туманный день. Когда подул ветер, казалось, будто на небе, на сером, давно погасшем очаге, кто-то выгреб золу, собрал ее, разбросал, и она легко и тихо падает на людей, засыпая их печалью бессилия и растерянности. Над заводской трубой реяло траурное знамя дыма, усиливая удрученность.
— Чего еще ждать?
— Так мы яму простоим.
— Еще скотину морить… Пошли домой!
— Нет, подождем маленько!
— Да чего?..
Часы как будто совсем остановились. Время замерло на одной точке.
— Если б еще завод стал!
— Мало надежды!
— Должны прекратить! А что? Коли мы стоим… Скоро у них свеклы не хватит!
Настроение рвалось на лоскутки, как старая тряпка. Кое-где были попытки заштопать ее, залатать, но тут же оно расползалось в других местах. Все больше крестьян решало вернуться домой.
— А что будете делать со свеклой? — спрашивали их.
И хотя они не умели ответить, им все же хотелось поскорей поставить своих волов в хлев.
Тем временем служащие завода заметили странное беспокойство и движение. Первая смена, которая вчера голосовала вопрос о забастовке, заканчивала работу. Оставалось еще полчаса, короткие полчаса, а потом ударит два, они выйдут на двор, разойдутся в разные стороны, и каждый всеми помыслами устремится к дому, к теплому дому, который он оставил в потемках сырого утра. Прекратится перешептывание, забудется значение взглядов, которыми они объяснялись, всему наступит конец — до завтрашнего утра.
За стенами завода демонстрации, там беспокойные толпы, а на заводе гремит, горит лихорадочная работа, завод — замкнутый мирок, и эхо с улиц, даже долетая сюда, замирает в грохочущем пении машин. Голос улицы не доходит до завода.