Не доходит? Забыли ли они, о чем договаривались?
— Когда начнем?
Этот вопрос порхал по огромным цехам, как птица, вспугнутая ночью, в нем были нетерпение и опаска.
— Когда же? Смена-то кончается!..
И потом опять новость:
— В городе — демонстрации!
— Другие за нас руки в огонь кладут, а мы…
Казалось, здесь и нужды не было в рабочих. Машины работали сами, послушные и точные, мелькали колеса приводов, кое-где хлопал ослабевший ремень.
Наконец пришло. Короткий сигнал!
— Без четверти два!
— Бастуем!
Это слово было верткое, как трансмиссия, соединившая все цехи до самого последнего.
Где оно родилось? Откуда выскочило?
Бабиц стоял над раскрытым барабаном центрифуги, наполненным сахаром-сырцом. Неисчислимое, непостижимое множество оборотов сбрасывало последний желтоватый сироп. Бабиц смотрел в барабан, будто стремясь различить его обороты, но не улавливал отдельных движений — от бешеного вихря машины в сознании запечатлевалось лишь белое расплывчатое пятно.
Точно так же в голове Бабица вихрились мысли. Он знал о том, что делается за воротами, он уже несколько раз поднимался к высокому окну и смотрел вниз, на черную толпу и длинные ряды возов, видел даже, как крестьянские возы ворвались в ворота и застряли там. Он взвешивал каждое мгновение на весах собственной совести, понимая, что сегодня все должно решиться. Что-то настойчиво твердило ему: «Сейчас! Именно сейчас!» — а с другой стороны что-то возражало: «Погоди! Время есть, около двух на дворе встретятся обе смены. Так будет лучше всего, так и вчера договаривались!»
Он смотрел на свои большие стальные часы, и когда минутная стрелка указала половину второго, он передал приказ:
— Без четверти два — все на двор!
— Баста!
Короткое слово птицей летело от центрифуги к центрифуге, по всему ряду, перескочило к холодильнику, потом взорвалось около гигантских пузатых выпарных аппаратов.
— Бастуем!
Электрической искрой пробежало слово по длинному ряду фильтропрессов, зажгло мысль рабочих и, прежде чем они успели ясно осознать его, расцвело призывным сигналом у сатуратора, облетело котлы диффузионной батареи, мелькнуло мимо резки и остановилось у исполинского колеса. Работа шла широким потоком, а слово бежало навстречу ей, против течения, как подвижная плотина, которая должна преградить, остановить поток.
— К известковой печи!
— К свекольным канавам!
— В склады!
И не было препятствия, которое было бы в силах преградить путь слову.
Служащие нервничали, мастера и постоянные рабочие поеживались, отгородились враждебным молчанием. Пусть делается что угодно, — они устоят.
— Конец!
— Пошли!
Лестницы, соединяющие этажи завода, заполнились людьми. Толпа гудела, как вспененная вода в сплавных желобах, с грохотом устремлялась вниз и оттуда мощным потоком выливалась во двор.
И пора было, потому что улицу уже начало разъедать недоверие.
— Поехали домой! — Нетерпение еще больше овладело крестьянами, когда они увидели, как между их возами пробираются к заводу и входят в ворота рабочие второй смены.
— Ничего не выйдет!
— Они не присоединятся! Зря ждем.
— Нет! Погодите еще! — крикнул с воза Ратай, хотя в нем самом уже угнездилось пока еще слабое сомнение. — Мы и без них…
Он не договорил. Двор мгновенно заполнился. Рабочие обеих смен слились в одну широкую темную массу.
— Стали! — радостно крикнул кто-то из-за ворот, другие подхватили этот крик и повторяли, играя им, как давно утраченной и снова обретенной вещью. Луч новой надежды расцветил все лица.
— Здорово! Молодцы!
С другого воза восторженно кричал Кмошко, и голова его пылала, как сноп соломы.
— Дождались! Вот она, товарищи, победа!..
На заводском дворе поднялся крик:
— Бабиц! Поднимай его! На плечи!
Бабица вскинули на плечи. Он слегка улыбнулся, увидав вокруг себя это множество решившихся людей, оттенок удовольствия скользнул по его лицу, но оно сразу снова стало серьезным. Бабиц заговорил, отчеканивая слово за словом:
— Давно не бывало, чтоб мы, рабочие сахарозавода, останавливали работу в разгар кампании. Сегодня мы это сделали… Мы знаем, это серьезное дело. Забастовкой играть нельзя, забастовка всегда должна быть крайним, последним средством борьбы…
Холодный ветер срывал слова с его губ и разносил по широкому простору, как сухие листья.
— Они состряпали договор в своих интересах, сократили нам оплату, отняли у нас даже тот кусок сахару, который мы всегда получали после кампании… Апеллировать? Нам сказали: поздно. Значит, остается нам только одно — забастовка!