Склонился я над опустошенным гнездом и вижу следы прожорливого кабана; сам он, наверное, после такого пиршества валяется сейчас где-нибудь в луже. Соображая, как до него добраться, я забыл про все на свете.
И тут слышу голос:
— Добрый день!
— Добрый день, — отвечаю, — добрый день! — И с головы до пят оглядываю здоровенного парня, которого отроду здесь не видывал.
Стоим мы оба и помалкиваем, да друг друга глазами пожираем, а собака моя рычит вовсю, только знака ждет, чтобы в незнакомца вцепиться.
— Прекрасный денек! — произносит тот.
— Прекрасный… — повторяю.
Представляете себе, какая неприятная была игра? Не пророни он даже и словечка, я все равно догадался бы, что подошел он ко мне неспроста, не для того, чтоб поздороваться, — другое у него на уме. Да и он быстро сообразил, что долго приглядываться друг к другу недостойно мужчин, и выложил свои карты. Тогда мне не пришло в голову, какие это крупные карты.
— А Орел-то не удержится, — говорит незнакомец.
У меня из ума вылетело название этого русского городка, хоть и по радио сколько раз его слышал. Невольно взглянул я на небо, там — никого, в долине же, как нарочно, птица закричала, толь вовсе не орел, а сарыч.
Незнакомец тем временем продолжал:
— И Харькова не удержать немцам, и из Киева они побегут, как пить дать, выгонят их из России… Удирают, а русские их бьют и бить будут, пока не прикончат совсем… И наших, кого немцы на фронт угнали, тоже бьют…
Вспомнилась мне тут старая Побишка, которую известили, что сын ее «пал смертью храбрых», — я сам видел, как она в костеле прошлым воскресеньем задрожала, опустилась на колени и давай причитать: «Боже милостивый… ни могилки-то у него нет, ни креста…»
— Да у наших парней есть голова на плечах: они к русским перебегают, — такими словами закончил незнакомец.
— Давно пора бы! — невольно сорвалось у меня с языка.
И это решило все дело.
Подошел он ко мне еще ближе, к самому уху нагнулся и, словно подчеркивая всю важность своей тайны, взволнованно прошептал:
— Пан лесник, должен признаться… я по пятам за вами хожу, как тень, уже сколько дней. Выспрашивал я незаметно у многих, и все: лесорубы, возчики, крестьяне-горцы, в один голос о вас говорят: «Хороший человек…» Вот потому-то, полагаясь на такие отзывы и на собственное чутье, решил я вам представиться: Павол, надпоручик чехословацкой армии, и…
Я даже поперхнулся от удивления. Впрочем, я заметил кончик шила, который раньше времени выглянул из мешка, и сразу смекнул, что не за грибами и не за малиной забрался этот надпоручик в этакую глушь. Вспомнились мне инструкции начальства насчет того, как вести себя, какие меры принимать, если в лесу подозрительный человек попадется, такой, что лесную чащобу да потайные разбойничьи тропки предпочитает проторенным дорогам.
Неспокойное было время — паны наши поставили не на ту карту, фронты пятились, и тревога овладевала народом все сильнее.
— Кажись, вам незачем еще раз услышать, что я зовусь Гондаш, — говорю я, протягивая руку. — Будьте покойны, уверяю вас, ваша экскурсия по моему участку, коли вы, очевидно, скрываетесь, вам только на руку, вас тут никто, кроме господа бога, не заметит, а я пока живу с пастухами в мире, хоть они и пасут здесь телят и портят лес, но я хожу и помалкиваю.
Тут надпоручик Павол сказал:
— Не знай я о вас несколько больше, чем вы предполагаете, никогда бы я к вам не обратился. Задача-то ведь у нас опасная, и путь к цели проходит по самому краю пропасти. А я тут не один.
«Черт побери. Только этого мне не хватало!» — думаю, но тут же чувствую, что как-то охотно подчиняюсь его воле, да и любопытство меня одолевает.
Повел он меня в лесную чащу. Оба молчим, каждый о своем думает. Ни шум деревьев, ни пролетевшая птица, ни крики возчиков, которые возили лес на противоположных склонах долины, не мешали нашему молчанию.
Там, где кончаются буки и начинается старый еловый лес, под корневищем вывороченной ветром ели, лежали на хвое и мхах товарищи Павола.