— Весь свет толкует о партизанах, — заметил я. — Выползет парень из высокой ржи, еще и штаны одной рукой придерживает… никто его не знает, он и выдает себя за партизана. Правда, сброду всякого много шляется, а мне еще ни с одним настоящим партизаном встретиться не довелось. Вот и не знаю…
— Кто же виноват, что ты живешь медведем и, кроме лесорубов, возчиков да полольщиц в питомнике, человека со стороны видишь в кои-то веки, — сказал Безак. — Пусть ты с ними пока не встретился, — они действуют повсюду, да и в нашей округе уже обосновались и делают свое дело. Мы с ними связаться должны.
«Значит, это правда», — подумал я, припоминая разговоры, которые вчера вечером вели ребята в бараке: о кострах, которые-де всю ночь в горах пылают, о вооруженных людях, которые к пастухам наведываются и щедро платят за баранов, об одном старосте откуда-то с Мураньской стороны, на которого в его собственной корчме напали и увели в лес за то, что он держал руку панов.
— Что же нам делать? — спросил я. — Как с ними связаться? Где мы их найдем?
Только теперь стал мне понятен презрительный взгляд, которым окинул меня Безак. Он привык к моей неразговорчивости больше, чем к таким дурацким вопросам.
Он сказал:
— Пошли ко мне какого-нибудь парня посмелей да понадежней из тех, кто хорошо знает лес. Пускай он сходит на Ясенские высоты с поручением к майору Егорову. Обдумай как следует, кого послать.
На том мы и расстались.
С тех пор стал я больше приглядываться к людям, которые работали у меня в лесу, к ребятам, которые чинили дороги, заваливая выбоины хворостом. Но по вечерам, выходя на полянку или к просекам, где начинали страстно реветь олени, я больше не к ним прислушивался, а к отдаленному гулу самолетов, которые в то тревожное время пролетали над нашими местами. Иногда они жужжали как шмели где-то на большой высоте, иногда рокотали совсем низко, и мне чудилось, будто от воздушных волн содрогаются и лес и горы; но по-прежнему то был знакомый звук немецких моторов.
А я ждал другого, непохожего звука, потому что узнал от солдат, приходивших на побывку с русского фронта, что советскую машину от немецкой можно сразу отличить. Прилетят ли? Я сиживал на опушках, где одуряюще пахло первой земляникой и цветущей малиной, и меня не мог отвлечь даже топот годовалых оленей, которые ввязывались в драки матерых бойцов, украшенных развесистыми рогами; почти сроднился с совами и филинами, которые слышат малейший звук даже на большой высоте, чуют каждый шорох и содрогание воздуха.
В одну из таких ночей, обдумывая поручение Безака, я решил, что послать связным на Ясенские высоты к майору Егорову можно одного только Дюро Драбанта.
Дюрко вы не знаете — он сейчас на военной службе. Мне этот парень нравился. Юркий, как синица, знает лес как никто, не трусливого десятка и вовремя смолчать умеет, когда другие попусту чешут язык. Именно так он себя вел, когда ребята рассказывали в бараках разные небылицы о партизанах. Дюро молча сидел на нарах, подперев голову, и только по горящим глазам видно было, что он боится пропустить хоть словечко.
Вскоре после того как надумал я доверить связь Дюро и выжидал только подходящего случая для разговора, парень заявился ко мне сам.
Мы встретились у поворота дороги над нашим лесничеством, где весенние ливни и телеги возчиков выбили порядочную колдобину и ее теперь засыпали рабочие. Дюро, как я заметил, был сам не свой и прутиком похлестывал себя по икрам. Что-то было у него на уме, и он еле-еле сдерживался.
— Пан лесник, — выговорил он наконец, — не отпустите ли вы меня домой на недельку? Там у меня кое-какая работенка есть…
Негодный мальчишка! Он скорчил при этом такую серьезную рожу, точно отец у него рассек себе ногу топором, а мать лежит при смерти и будто все заботы по хозяйству целиком легли на него. А ведь пока еще стоял июнь, один из самых легких месяцев в году, когда большая часть картошки уже окопана, а сенокос еще не скоро.
Да и у нас работы было, как в мае снегу, — неустойчивые времена чувствовались во всем, мы лишь подчищали в лесу по мелочам.
— По совести сказать, — отвечаю я, — не вовремя ты ко мне пришел. Ну, да что там… ступай, если так загорелось. Потом приди и доложись.