V
Ради бога, не делайте этого! Как увижу, что вы выводите в своей записной книжке римскую пятерку, не услыхав от меня еще ни единого словечка, начинаю подозревать, что вы задумали недоброе и намерены втянуть меня в дело, которое вы, собственно говоря, затеваете помимо меня и на собственный риск.
Я уже заметил, что вы стараетесь сотворить из моих бессвязных воспоминаний какие-то отдельные главы. Господи! Что это у вас на уме?
Когда человек копит деньги и откладывает по грошу, он может разбогатеть — этому я поверю. Но вы приводите в какой-то порядок все то, о чем я вам тут рассказывал, для чего-то сортируете да проставляете по порядку главы, воображая, что в конце концов сделаетесь писателем. Боже упаси! На такую вашу удочку я не попадусь! Ведь я вижу: эту безумную мысль внушило вам нелепое честолюбие и грешная гордыня, которая, как правильно говорят умные люди, губит человека. А мне погибать с вами вместе неохота.
В самом деле, вдруг в один прекрасный день, когда мы доведем до конца всю эту историю, вам удастся наткнуться на какого-нибудь злополучного издателя, который согласится напечатать ваше произведение и ошеломить им свет!
Можете себе представить, какая пойдет свистопляска! Думаю, на свете есть еще люди, хорошо понимающие литературу; тут-то уже они в вашем литературном детище перевернут все странички, разберут по косточкам так, что все ваши пеленки, перинка и свивальник будут мокрехоньки. Правда, в жизни я почти не касался романов, частенько мне на весь год одного календаря хватало, но ума у меня достаточно, чтобы догадаться: книжки-то пишутся совсем не так, как хотите написать вы.
Знатоки из Братиславы, которые разнесут вас в клочки по всем правилам, станут допытываться, где этот человек — то есть вы! — все это набрал? Кто нагородил ему такого вздору? И кто посоветовал попросту рассовать все как попало по главам, без всякого смысла, точно колбасный фарш в свиные кишки? Если же вы ничуть не посчитаетесь со мной, назовете мое имя — а я крепко опасаюсь, что вы не прочь сделать примечание к книге о том, кто вам все рассказал, — то, разумеется, эти господа скажут: «Ну, конечно… лесник Гондаш, это его охотничьи враки!»
Так вот, должен признаться, я этого вовсе не желаю.
Поэтому не буду дальше рассказывать, пока вы не пообещаете, что мои воспоминания вы используете только для нашей деревенской хроники. Если же вы вбили себе в голову, что вас ждет невесть какая литературная слава, и даже твердо решили напечатать обо всем в книжке, то всеми святыми заклинаю: всюду зачеркните мое имя и даже не упоминайте обо мне ни единой буквой. Я всегда жил скромно, зато честно и имя свое никогда ничем не замарал. И хоть живу я в глуши, в темном ущелье, где даже и солнышка порядком не увидишь, все же надеюсь когда-нибудь поглядеть на Братиславу — слышите! — и не хочу быть там посмешищем.
Итак, по рукам!
А что касается вас самих, можете хоть на голову становиться.
Продолжаем.
Очень мне хотелось узнать, удастся ли Шимону «командировка» в долину? Еще до его возвращения заявилась к нам Мара, его жена. Прикинулась, будто заглянула мимоходом, воображая, что при виде лукошка с земляникой в ее руках никто не догадается об истинных целях ее прихода. Но меня не так-то просто обмануть, такими ребячьими фокусами меня не поймать; только самая продувная бестия сумеет прогуляться со мной по воде, как посуху.
Она зашла к нам в кухню и объяснила, что хочет поглядеть на маленькую Надю и узнать о нашем здоровье. Но я-то сразу сообразил, что ее мучит совсем другая забота. Я в шутку спросил:
— А где твой Шимон?
Ну, и пожалел тут же: после моих слов Мара ухватилась за стол, глотнула воздуха, и у нее дух перехватило.
— А вы разве… Ведь он мне говорил…
Она и двух слов не могла связать. Я стал ее успокаивать:
— Мара, да ты не бойся, все у него хорошо. Он за меня по участку ходит, серн пересчитывает…
Была это, разумеется, глупость, потому что днем серны не показываются и считают их только ранним утром или по вечерам.
— Тяжело мне, когда Шимона дома нет, — сказала Мара. — Боюсь я за него… В лесу-то теперь всякий народ шатается…
— А сама-то, ай-ай-ай, за земляникой пошла, — засмеялся я.
Я оставил женщин — пусть их пострекочут — и отправился к рабочим.
По пути я думал о Маре и ее страхах, которых она не могла даже себе объяснить, — как мы не умеем объяснить себе свои ощущения и поступки, которые возникают бессознательно или из суеверия.
Мара была твердо убеждена, что она может быть спокойна за мужа, только когда он дома, в безопасности. Не знаю, я не видел их нового дома, но голову даю на отсечение, что на фасаде у них на счастье вбиты гвозди, выкованные цыганом, а под стрехой укреплены три ореховых прутика, охраняющих дом от беды, потому что, говорят, богоматерь укрывалась тоже под орешником.