Наконец, как мне показалось, я нашелся.
— Дюрко вернулся? — спросил я у Катки, родственницы Дюро Драбанта.
— Нет. Домашние… Домашние думают, не появится ли он у вас.
«Ах, так!» — смекнул я, но осторожно сказал все-таки:
— Если домой не придет, так и сюда не явится… А ты что, Ганка?
Ганка промолчала. Она потупила голову и покраснела.
Я отослал девушек к жене, а сам направился к Адаму. Он в это время слезал с паровоза и, когда мы встретились, сказал, понизив голос:
— Пусть девушки пойдут на прополку в питомник, а мужчины куда-нибудь к Калискам… чтобы до полудня здесь ни души не было. Может остаться только Шимон.
Я сделал по его совету, зная, что он не привык бросать слов на ветер и у него сейчас есть важные причины.
Никому не показалось странным, что я разослал всех из долины: в Калисках дороги были испорчены, ухаб на ухабе, мостики через ручьи — сплошные дыры, чинить нужно.
Когда мы остались одни, Адам сказал:
— Поможешь мне с боеприпасами.
Господи, еще неожиданность! От Адама только и жди каких-нибудь новостей. И снова я почувствовал: в последнее время он ходит по скользкой дорожке.
А то как же? Кто бы этого не ощутил? Разве это ничего не стоит — раздобыть четыре ящика патронов, погрузить их на паровоз и притащить к нам? Конечно, и Робо Лищак ничуть не лучше: он был соучастником, а сейчас хохотал, как мальчишка, которому удалась его затея.
— Вот для чего ты берлогу в горе копал! — постучал я Адама по лбу.
— А что же… — засмеялся Адам. — Или ты вообразил, что мне ее заказала лисица? У меня, мой милый, с другими контракт. Мы тут себе арсенал строим.
По совести говоря, я не думал, что правильно прятать боеприпасы в этакой глуши, и сказал:
— Если мельница завертится, так у вас в деревне, а никак не здесь. Кто же тебе доставлять-то их станет?
— Не бойся, хватит патронов и в деревне. Скоро их у нас будет, как мякины на гумне.
Я, конечно, не знал, откуда у Панчика и Лищака взялись боеприпасы, а выведывать не хотел. Поговаривали, что из казарм пропадает то одно, то другое, а некоторые офицеры словно ослепли и онемели; поговаривали, будто армия готова выступить, и кто не был ротозеем, догадывался — против кого.
Тогда, уже в начале августа, дошли до нас вести, что но соседству, на Верхнем Гроне, солдаты роют окопы и готовятся к учениям. Люди-де там ухмыляются, шутят, говорят солдатам: «Все хорошо. Только встречайте их как следует… тех, кто раньше придет». «А ведь первыми-то немцы здесь будут, когда их русские того…» — серьезно отвечают солдаты. Однако в то время все разумели добрую шутку.
Итак, я больше не протестовал, чтобы в горе над нашим лесничеством Адам устроил склад боеприпасов, — кто знает, что еще будет, не пригодятся ли они…
Когда я вернулся к обеду домой, Розка показала на полные корзины и спросила:
— Что ты с этим сделаешь?
— Сегодня ночью отнесем на Большое Болото. Пойдешь со мной?
Вы ведь знаете: всякая женщина любопытна и ее прямо-таки тянет туда, где пахнет чем-нибудь необычным.
Вечером мы позвали из барака Катку Стрельцову и оставили на нее маленькую Надю. И пусть не боится, спустит с привязи собаку и спокойно спит, а мы вернемся с обхода после полуночи.
У нас набралась порядочная корзина всяких вещей. Мы вышли из дому. Я условился в эту ночь встретиться с двумя Козловыми, которые собирались прийти за припасами в охотничью избушку на Большом Болоте, так что шли мы наверняка.
В лесу Розка мне и говорит:
— А Ганка боится за Дюро. Она его любит…
— Ах, любит! Рановато что-то они затеяли… Кто его знает, где сейчас Дюро шатается. И кто знает, жив ли он вообще…
— Упаси боже! — зашептала Розка. — Ты думаешь…
— Ничего я не думаю, — отвечаю, — но, кажется мне, трудно в такое время уйти в лес куда глаза глядят и искать людей, о которых ничего не известно. Боюсь, Дюро заранее ни с кем не уговаривался, и сильно сомневаюсь, что у него хватит ума на такие простые вещи, хоть и знаю, что в лесу он как дома.
То разговаривая, то молча, мы подымались вверх по лощине. Прекрасная была ночь, прозрачная — так бы и выпил ее залпом. Я представлял себе, как серна стоит в малиннике и поднимает голову, как, притаившись где-нибудь у ручья среди лопухов, кабан перестает чавкать, как настораживается чуткая лесная мелюзга, куницы и ласки, потревоженные звуком наших шагов. И на Малом Болоте, где мы сложили ношу, чтобы перевести дух, мы очутились как бы в колодце, доверху наполненном звездами.