Куда девались ее прежние опасения? Где ее страхи? Где ее подозрения?
Подошел я к Маре, стоявшей в сторонке, и сказал:
— Ты меня радуешь, Марка… И Шимон будет очень доволен, когда узнает…
То ли ей по душе пришлись мои слова, или оправдаться хотела она во всем, что когда-то было для меня странным, только она шепнула мне так, чтобы никто не слыхал:
— Я уже все знаю… о Шимоне, что он делал, куда уходил… все, все… Вы и тогда могли бы мне сказать…
Ах, чтоб тебя! Видали? Мог-де я и тогда ей сказать. Вдруг — ну и ну! — какая смелая да сознательная стала! Вдруг ничегошеньки не помнит, как со страху помирала, знать не знает, зачем вбила цыганские гвозди на фасаде, зачем заткнула три ореховых прутика под стреху… О Шимоне все ей известно, и хочет она выбрать для него доброе ружье…
Что вы на это скажете? Черт в них, в этих бабах, разберется!
Теперь я забрел в тупик. Если так подробно обо всем рассказывать, мы и с места не сдвинемся. Будем путаться в ногах местной истории, искать крошки да горошинки в кармане, а от нас ускользнет много важного и значительного, за деревьями леса не увидим.
Из всего слышанного вы можете заключить, что мы простояли на шоссе до самой ночи и были бы недалеки от истины, но все-таки дело обстояло несколько по-другому.
Безака не тревожило, что из города не присылали автобуса. Нетерпеливых добровольцев, готовых увешать себя гранатами и вооружиться до зубов, он сумел успокоить разумным словом и повернул дело так, что и разум, и чувства их пришли в равновесие, а желания их могли осуществиться.
— Боюсь, что, стоя на одном месте, мы яму здесь вытопчем, — сказал он… — Боюсь, что мы выбрали самое что ни на есть невыгодное место, и я советовал бы вам вернуться в деревню. Похоже, что многие из тех, кто умеет владеть оружием и подлежит мобилизации, понятия не имеют, что сейчас творится. Призвать в ряды добровольцев нужно жителей самых отдаленных хуторов нашей округи. Пошли туда! А машина нас и в деревне найдет. Да и кто тут нам ужин сготовит?
Ну, что ж… ничего не поделаешь. Все постепенно потянулись к деревне. Мне показалось, что многих словно холодной водой окатило.
— Плохо, видно, дело, — слышались разочарованные голоса, — начать не успели, а идем уже по домам.
Ишь ты, какие нетерпеливые! Нам, кто постарше, пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы доказать молодежи, что времена никак на свадьбу не похожи, и пляска, надо ожидать, предстоит из ряда вон.
— Эту яичницу жарят на большущей сковородке, — охлаждал я головы добровольцев, — а мы только этакий пузырек сала, который выскочил и скворчит с краешка. У нас уже подгорело, а в другом месте ту сковородку еще только смазывать начинают. За нами дело не станет.
И нужно сказать, что за нами дело не стало. Наоборот, мужчины еще с вечера разошлись по хуторам и поселкам, еще с вечера повсюду разнесли извещения и призывы браться за оружие, так что к утру, когда к нам из города прислали автобус, добровольцев высыпало, как маковых зерен. Еще бы! Только с верхнего конца старый Крочка привел человек шестьдесят. Молодые и старые, здоровые и больные. Знаете, у нас в горах каждый второй деревом зашиблен или покалечен малость. Снова Безак начал их отбирать и строить в два отряда. Снова они глаз с Безака не сводили, ожидая его слова.
Теперь он не считал нужным тратить время на разговоры. Он сказал только:
— Товарищи! Друзья! Те, кто уходит к партизанам, отныне подчиняются их законам. Законы эти не писаны, но они суровы. Познакомьтесь с ними хорошенько. Верно им служите… Первый отряд, садись! И до скорой встречи!
Солдатам он даже смотра никакого устраивать не стал. Этих поучать было нечего: старые служаки, им достаточно разок вдохнуть казарменный воздух, и они будут знать, что к чему.
— А если заругают, скажут, что не звали столько народу?..
— Заявите, что ваш отпуск кончился, — посоветовал Безак. — Так. Попрощаемся. Садись!
Вот это была мобилизация! Такой особый рекрутский набор! Без слез, без воплей… Рук никто не заламывал, никто не дрожал и в обморок не падал. Очевидно, речь шла о чем-то большем, чем отказ повиноваться панским законам и приказам, ведь это дело — ей-ей — не паны выдумали: оно шло само по себе, своим путем, без барабанов и рапортов.
И когда прошел упомянутый день 25 августа, когда ночь сменилась новым днем и звезды побледнели на небосклоне, мы расстались с последними добровольцами и солдатами.
Округа как будто вымерла.
VIII
Смотрите-ка! Опять мы добрались до новой главы! Пролетел день, когда решались судьбы нашей деревни. И надо признаться, я чуточку побаиваюсь, все ли за давним временем удалось передать достаточно точно. Я перестал полагаться на свою память, которая с той поры, как вы сами можете убедиться, мне здорово изменяет. Мне не на что опереться, у меня нет никаких заметок, а они могли бы мне хорошо помочь сегодня. Я сплетаю происшествия и события, как паук ткет свою паутину, но несовершенство моей памяти повинно в том, что собственные мои воспоминания нередко пролетают передо мной, как осенние разорванные паутинки, и их уже не догонишь…