Паулина даже не вздрогнула, хотя я продолжал браниться на чем свет стоит. Она не шевельнулась, не сказала ни слова, — безжизненная, точно камень. Потом, точно как из камня, как из утробы земной, подала голос:
— Наши парни работать ушли…
И все.
— Куда, черт возьми? Я знаю, что они все лето жарились на солнышке, а теперь вдруг приспичило им!
— Где они? — лениво переспросила старуха, чтобы выиграть время. Потом махнула рукой на восход солнца, куда-то на Мурань, и небрежно ответила: — Туда! Им работа подвернулась…
Тем временем сбежались цыганки из других лачуг, поправляя свои драные юбки и придерживая лохмотья на груди, чтобы быть не совсем голыми, сбились толпой, прислушиваясь: хотели понять, на что я сержусь.
— Ах, антихристово племя, — говорю, — чертовки вы этакие! Прекрасно вы знаете, в чем дело… да боитесь за своих мужей. Попрятали вы их, что ли?
Тут старая Паулина взглянула на меня исподлобья, а потом так руками и замахала:
— Как не знать! Все знаем, что делается… Пойдут и наши, как вернутся! А Яно… Нешто вы его не видели? Яно, тот уже пошел…
Когда она это произнесла, подскочила ко мне молодая цыганка Катарина; глаза у нее наполнились слезами, и она запричитала:
— Мой Яно!.. Боже мой, что же с ним будет!.. А вдруг он ко мне не вернется…
Я видел: она старается заплакать.
Пусть меня сейчас даже жена услышит, все равно скажу: Катарина была настоящая красавица. Растрепанная голова как черное солнце, глаза такие глубокие, какие редко найдешь, руки — княгиня бы позавидовала! Она натягивала грязную рубашонку, под которой подымались крепкие груди, как два спелых яблока. Э, да что говорить!
— Яно — твой муж? Как его фамилия?
— Ну, Яно, — отвечает Катка. — Яно Гарван-Гондик. Со вчерашнего дня его не видела. Люди говорят, ушел с остальными…
Она вытерла кулаком глаза, жалобно всхлипывая.
Тут я кое-что сообразил, вспомнив разные мелочи, ускользнувшие от меня во вчерашней суматохе: я и вправду видел с парнями молодого цыгана Гарвана-Гондика, но подумал, что он пришел только из любопытства, свойственного этому черномазому племени.
— В солдатах он был? — спросил я у Катарины.
— Нет.
— Значит, к партизанам ушел…
— Боже мой, боже мой! — запричитала Катка.
— Не плачь, Катарина, ты можешь им гордиться, — сказал я, отчасти убежденный в этом, отчасти чтобы ее утешить. — Ваши все попрятались, небось в штаны наложили, все они бабы… Только твой Яно — молодец. За него не бойся.
Тут Катарина у меня на шее повисла, словно я распоряжался жизнью и смертью ее Яно, посмотрела мне прямо в глаза и простонала:
— Только бы он вернулся… Только бы вернулся…
— А что будет с нами?.. Что будет с нами?.. — закричали все цыганки, точно почуяв что-то страшное.
Я чуть не оглох от их гортанной трескотни. Хриплые женские голоса напоминали скрежет глиняных черепков, когда их ссыпаешь в мусорную кучу, сами знаете. Я оставил этих черных растреп и снова свернул на шоссе.
Не успел я и шагу ступить, как путь мне преградила Добричка.
— Эге, пан лесник, что я вижу? Вы часом не к цыганочкам ли?
С какой радостью взял бы я ее за шиворот, вцепился бы ей в косы, с какой радостью заткнул бы ей пакостный рот за такие язвительные словечки!
— Глаза у вас, правда, зоркие, — отвечал я толстомордой спекулянтке, — но вынужден заметить, что ваши понятия выросли на чертовом огороде. Насколько я понимаю, вы подозреваете меня в некрасивых делишках, о которых сами небось частенько думаете.
Добричка поджала губы в ниточку, сложила руки на груди и прикинулась овечкой.
— Где уж мне, — сказала она на мою отповедь, где уже мне… в мои-то годы…
— Взоры-то у вас в ваши годы к небесам обращены, а помыслы — прямехонько в пекло. Упаси боже, о чужих делах у меня заботы нет, но про вас всякое болтают…
«Вот тебе, ведьма, — подумал я, — чтоб тебе язык черти узлом завязали!»
Рассерженный, я зашагал дальше, оставив Добричку посреди дороги.
Лучше бы и не вспоминать об этом случае, какое нам дело до старой сплетницы! Возможно, вы и не знаете ее, она живет в верхнем конце, рядом с табором, живет в домике одна со своей вдовьей печалью, которая служит ей маской. Яйца? Масло? Земляника и грибы? Да, все это она скупает и носит в город и даже, говорят, посредничает в торговле с Цутом. Но… взгляните на ее лицо, на котором до сих пор ни морщинки, ни ямочки на щеках и подбородке, обратите внимание на ее полный, но стройный стан и на глаза, в которых еще не угас огонек! Это, ей-богу, не от малины и не от черники! Это не от грошей, заработанных на торговле яйцами! Идет молва, что живется ей недурно, но, думаю, торговые обороты и смекалка тут ни при чем; говорят, сердце у нее настолько широкое, что в него можно прямо с возом въехать.