Мы так и видели спесивых немцев в отдельном вагоне, под охраной пулеметов, автоматов, револьверов и гранат. И все-таки они оказались не сильнее безоружных «марионеток». Не пошло им впрок богатое вооружение, самомнение и спесь! Мартинские железнодорожники взяли да и остановили поезд — и дальше его не пропустили. Что оставалось делать немцам? Они явились к начальнику станции, и там им в присутствии партизанского командира Суркова, переодетого в форму железнодорожника, заявили, что русские диверсанты разрушили путь, хотя в этом не было ни на грош правды.
Ставка тут была крупная. Важно было доставить немцев в казармы, не вызвав у них подозрений, надо было обделать дельце так, чтобы и партизаны своего не упустили.
В казармах немцы, ясное дело, очутились в западне. А когда они попытались установить связь с военной миссией в Братиславе, какой-то нахальный надпоручик убедил их, что партизаны и телефонную связь нарушили. Чертям бы путешествовать по такой стране, где не властны немецкая точность и неуклонный порядок!
Знали бы господа, нагонявшие страх на весь мир, что делал этот самый наглый надпоручик ночью, пока немцы храпели на казарменных тюфяках! Мы живо представили себе, как он идет со своим полковником к начальнику партизанского штаба в Склабину. Но только теперь, когда известны все подробности, мы знаем, о чем говорилось тогда в штабе.
— Главное, чтоб никакого шума, — настаивал осторожный полковник. — Военному руководству подполья нужны еще несколько дней на подготовку.
— Чепуха! — горячился начальник партизанского штаба. — Как долго вы сможете держать этих господ, чтобы шум не поднялся? Или завтра утром вы доставите их к нам в штаб разоруженными, или сами с ними расправляйтесь! И делу конец…
Нынче, когда мы обо всем этом читаем, нам понятно, что своим ответом он вынес приговор тем, чей сон не нарушила смерть ни единого человека из легионов невинно уничтоженных. Пока немцы спали, все было решено. Ах, этот надпоручик! Собрал он человек сорок самых надежных автоматчиков и договорился с ними: «Так и так, ребята…»
Бывают вещи, которые трудно себе представить; иные же мы видим очень ясно. Когда Иван Козлов рассказывал нам, что знал, мы словно видели это воочию.
Под предлогом, что их отвезут обратно в Будапешт, военных сановников на другой день утром вывели на казарменный двор, где в то время старательно обучался взвод автоматчиков.
Теперь уж шила в мешке нельзя было утаить.
— Руки вверх! — крикнул немцам нахальный надпоручик. Он сказал это по-немецки, чтобы его поняли.
Разумеется, для эсэсовцев это было слишком; они схватились за оружие, кое-кто успел даже выстрелить. На их стороне было чванство, на нашей — ненависть; сорок автоматов подняли адскую стрельбу… и все было кончено.
Такое дело нельзя было скрыть — это мы признали.
— Потому и говорю! — волновался Козлов. — Это сигнал!
Только он это сказал, как позвонил телефон.
— Кто? Янко Крайча? Гей!.. Что ты говоришь? Словацкий Национальный Совет?.. Восстание?.. Слава богу, наконец-то!
Озолоти вы меня, я все равно не сумею передать вам те чувства, которые овладели всеми в ту минуту. Для чего это вам? Вам достаточно знать, что в тот самый день, 29 августа 1944 года, началось вооруженное восстание; вы можете при этом особо подчеркнуть, что призыв официально подтверждал то, что вершилось у нас уже несколько дней.
IX
Мягко выражаясь, работать с вами трудновато. Мне все кажется, что вы упускаете из виду главное в вашей задаче; вам бы хотелось ее расширить, включить в хронику происходившие события в отдаленных от нас местах. На это ни у вас, ни у меня, извините, сил не хватит. Вы не должны на меня обижаться. Как взгляну на вас, так и читаю нетерпеливый вопрос в глазах: а что же делалось в Банской Быстрице?
Вы словно бы позабыли о моем предупреждении: там я не был, не знаю.
Следуя поговорке: «Всяк сверчок знай свой шесток», мы останемся при своем первоначальном замысле и будем заниматься Быстрицей лишь постольку, поскольку отклики о ней доходили в наш лесной край.
То, что мы узнали из газет о постановлениях Словацкого Национального Совета, о мерах, которые принимают его органы, вы сумеете прочесть и в газетах, где-нибудь да сохранившихся. В них вы отыщете статьи об энтузиазме и возраставших надеждах, о подавленном отчаянии, которое вылезало, как солома из воробьиного гнезда. Многое радовало, придавало сил и поднимало мужество, но были и такие дела, которые возбуждали гнев или досаду. Теперь, когда все позади, можно предоставить эти дела историкам — пусть они постараются воссоздать цельную картину тех дней. Мы же вернемся к своей задаче. И будем скромны.