— Ну, кто? — живо спросил Урбан.
— Кто такой Гамай, знаешь? Он зять бывшего помощника старосты. Он, видишь ли, был у тестя в отпуску, и здесь его застигло восстание. Он и рад бы в Братиславу вернуться, да фронт перейти боится. Боится получить нашу пулю в спину или немецкую в лоб. В городе он устроился на службу ради жалованья. Сидит дома и гадает, как из воды сухим выйти. Ну-ка скажи, что с таким паразитом делать?
— Поживем, увидим. — серьезно и спокойно ответил Валер, — он себя еще проявит.
— Все это тары-бары! — разгорячился Робо. — От такого добра не жди. Как бы он ни перекрашивался, все останется пестрым.
Нынче, когда восстание уже позади и все хорошо кончилось, когда мы можем издалека посмотреть на те головокружительные дни и есть у нас кое-какой опыт, могу сказать, что Лищак не зря проявлял недоверие. Его парни глаз не спускали с Гамая. Видели они, как он выкручивается и вертится то вправо, то влево, понаслушались его разговоров, в которых всегда найдется и «да» и «нет». А в самые отчаянные времена, когда казалось, что все идет прахом, он даже начал утверждать, как всякий проныра: «Я же говорил…» и тому подобное. Зато сейчас, слыхать, в Братиславе он из кожи лезет, чтобы доказать свои невероятные геройские подвиги; он начальник какого-то отдела, ждет повышения за свои «заслуги» и, хотя вино умеет только пить, приобрел, говорят, три немецких виноградника.
Не хочу забегать вперед или отвлекаться в сторону. Не хочу перескакивать от одного события к другому, а стараюсь восстановить их в памяти в том порядке, как они происходили. Должен я поэтому вернуться к делам нашего Национального комитета, они-то лучше всего покажут, как мы жили во время восстания.
Нужно сказать, что милиция Лищака не подвела. Когда добились главного: призвали к порядку тех, кому хотелось поддерживать фашистский дух в округе, — наши ребята могли ходить да посвистывать. У нас все поля на склонах да обрывах, лес на крутых горах, и всем издавна жилось одинаково тяжело, так что мало кто в мыслях и политических взглядах отличался от большинства. И перед восстанием таких оказалось не так уж много. Гардисты? Да их было всего несколько человек! Их взяли на заметку, и они притихли.
Завзятые фашисты? Ну, какие тут убеждения, просто корыстолюбие!.. Оно объединяло у нас единицы: тех, кто при случае надеялся поживиться!
Потому-то в отличие от других деревень нашим милиционерам ничего не стоило справиться с «фашистским духом», как тогда говорилось. Он быстро выдохся и испарился.
В тот день, когда я зашел на лесосеку к девчатам, которые работали в лесном питомнике, подошла ко мне Ганка Росикова и спросила потихоньку, не знаю ли я, где Дюро.
— Наверняка ушел с партизанами, — сказал я. — Участвует в боях.
— Под Тельгартом?
— Возможно, и под Тельгартом, — ответил я Гане. — туда им всего ближе. Не знаю.
Я заметил, что Гана чуть побледнела.
— Ты не бойся за него.
— Слыхала я, что Тельгарт уже заняли немцы, — произнесла она дрогнувшим голосом, — нашим будто бы отступать пришлось, и многих поубивали.
Я полюбопытствовал, откуда у нее такие правдивые новости.
— Откуда ты знаешь? Кто сказал?
— Зуза Ремешикова, она замуж вышла в Тельгарт. Немцы у нее мужа убили, а она с мальчишкой убежала… На этих днях домой к отцу пришла.
На другой день, в воскресенье, в деревне была сходка, и тут я увидал Зузу, дочь сапожника.
Сходка началась, как у нас принято, после обедни перед домом сельской управы.
— Вы только что помолились за своих близких, которые ушли в бой, — сказал Безак, — но недостаточно этого. Не по-христиански полагаться лишь на бога, а самому сидеть сложа руки. Мы должны помочь нашим воинам, сделать так, чтобы они знали во время боя: за ними стоим мы. Снабжать их нужно как следует, чтобы они не голодали, отдавать фронту все, что потребуется, приютить бежавших от немцев… женщин, детей, стариков… и поделиться с ними. Помните, война нас прямо не коснулась и мы обязаны поддержать наших сограждан, которые близко познакомились с немецкими оккупантами. Из таких беженцев и Зуза; пусть расскажет нам…
Тогда все посмотрели туда, где стояла Зуза в черном. Все заметили, что она в глубоком горе, все знали, что лучше десять раз проглотит она слезы, чем скажет хоть словечко.
К счастью, рядом оказался ее отец, сапожник Ремешик. Он и трезвый-то за словом в карман не полезет, а тут, слава богу, такой случай себя показать.
— Люди добрые, скверное было дело, — начал он, размахивая руками. — Немцы как черти ворвались в деревню — и сразу же кровь полилась… Заметят мужика… убивают… Бабу увидят — за ней! А потом грабить принялись, значит… все растащили. Да сохранит нас бог от немцев… Вот она, наша Зузка, она вам, значит, могла бы порассказать…