Оставалось надеяться, что в газетах как-нибудь да объявятся подробности и будет описано воодушевление, свидетелями которого случается нам быть не так часто. Ждал я, что Урбан и Лищак, когда немного остынут и чуточку все в голове у них уляжется, расскажут о съезде больше Худика.
Если бы время не мчалось так быстро! Если бы можно было остановить его на секунду, подрезать ему крылышки, чтобы не летело оно так, позадержалось бы! Но куда — так тебе оно и остановится!
Был конец сентября, близился октябрь, и облака, летом похожие на молочную пену, стали совсем свинцовыми.
Не дул больше ветер с полей, стерню перепахали, нивы осиротели, а дождь все лил да лил. Когда он чуть утихал и ветерок обдувал склоны гор, все торопились копать картошку. Право, паршивая была пора, такой осени у нас давно не помнили.
Да если бы только ненастье! Если бы только дождь! К этому нам не привыкать. В горах, где проходит вся наша жизнь, бывают и страшные грозы летом, и метровые сугробы зимой.
Но мы думали о наших парнях на фронте, о том, как они страдают из-за дождей, не простудились бы, не тряслись бы от лихорадки, — словом, чтобы не теряли бы они бодрости духа. Светит солнышко и на душе весело, а сеется дождь со свинцового неба, так и на сердце безутешная кручина ложится.
Ну чему могли мы радоваться, скажите на милость?
Не приходило никаких вестей, которые нас повеселили бы.
Правда, давным-давно миновал срок, названный хвастливым эсэсовским генералом Хефле, который как-то пожалел, что «прогулка» против повстанцев закончится всего через две недели, однако известий, которые порадовали бы сердце, не было тоже.
Север, юг, запад или восток… всюду одно и то же: со всех сторон напирают швабы. Хоть и здорово потрепанные, они все же отхватывали от освобожденного края кусок за куском. Только Тельгарт, один Тельгарт еще держался. Он снова был в наших руках, немцы и подштанников не успели подвязать, так мы их турнули. А нам оставалось ждать, когда спустится с Карпат в долину Грона первый советский воин.
Слухов не оберешься! Нелепых новостей и рассказов и того больше! Ведь в газетах-то еще в середине сентября писали, что Красная Армия осадила Бардейов и стоит в нескольких километрах от Прешова. Было это, скорее всего, враньем, рассчитанным на то, чтобы поднять воинский дух. Официального сообщения о переходе наших границ русскими пришлось ждать еще очень долго…
Но вернемся-ка в нашу деревню, не потащим в местную хронику мысли, которые, конечно, могут быть ошибочными. Попробую рассказать случай, довольно примечательный для тех неспокойных времен.
К сожалению, мне придется говорить о том, чего я не видел своими глазами. Расскажу о том, что слышал, — нельзя же поспеть всюду. Положусь на свою память в надежде, что не приплету ничего лишнего, что исказило бы правдивость моего рассказа.
Однажды в середине октября, в ночь с субботы на воскресенье, в верхнем конце деревни вспыхнула какая-то ссора, раздался крик. Собаки как по команде вдруг залаяли, разбудили кое-кого из крестьян, но люди, уставшие после тяжелой работы, предпочли перевернуться на другой бок и натянуть перину на голову.
Вот почему никто сперва не понял, какие гости пожаловали тогда к сапожнику Ремешику. Сначала он услышал подозрительный топот за стеной, а когда незваные гости начали грубо ломиться в дверь (удивительно, как они ее не высадили!), он смекнул, что дело неладно. Выскочил из-под перины и в чем был подошел к двери, а его жена посинела со страху и начала креститься.
— Кто там? — спросил сапожник.
Он старался говорить твердым голосом, но, надо сказать, ему было не до смеху.
— Отворяй! — взревели снаружи, и кто-то опять начал изо всей мочи молотить кулаком в дверь.
— Кто там? — повторил Ремешик.
— Партизаны! — ответили ему. — Живо открывай!
«Партизаны? — подумал сапожник. — Чтобы они с таким приветом пришли? Накажи меня бог, если я задену их честь, только это, скорей всего, грабители…»
Он и не подозревал, как близок был к правде.
Наверное, он так и не отворил бы, если бы вдруг не услыхал отчаянного поросячьего визга. Господи Иисусе! Мать пресвятая богородица! И впрямь, грабители! Пока одни с дверью возятся, другие лезут прямехонько в хлев…
Ремешик распахнул дверь и хотел броситься спасать боровка. А перед ним — трое здоровенных молодчиков, бородатых, как дерево, обросшее мхом в лесной чащобе; наставили пистолеты в упор и гаркнули:
— Куда, куда, старый?
Увидав, что Ремешик в одной рубахе и исподниках, увидав, что он весь трясется, а ноги его подкашиваются, парни загоготали во все горло и осмелели еще больше.