— Никс партизан? — спросил меня однажды тот, у которого побольше шнурочков да знаков различия. — Никс партизан? — И показал на лес.
— Ребята у нас добрые, — отвечал я, смеясь ему в лицо, — как на подбор…
«С тем и возьми, — думаю, — болван, понимай, как хочешь!»
Тут далеко где то раздался выстрел. Швабы малость побледнели, сорвали винтовки с плеч. А их старшой, протянув в ту сторону руку, с обличительным выражением лица заявил:
— Партизан!
— Какой партизан! Мой коллега. Сову, верно, подстрелил.
Я ляпнул первое попавшееся на язык, сову приплел, хотя стоял белый день, и страшно меня развеселила их глупая надменность, заносчивость — и вместе с тем полная беспомощность в наших краях, где они должны были чувствовать себя как голубь под ястребиным гнездом.
Так мы тогда разошлись, и больше я их не видел.
Они ушли от нас с первым снегом, который в тот год выпал раньше обычного. Ушли они около дня Всех святых и увели с собой человек сорок несчастных, которых им удалось схватить на дорогах. Это были наши солдаты, рассеявшиеся после восстания по лесам, или те, которые раньше времени покинули свои полки, спасая шкуру. Именно таким людям были адресованы немецкие листовки с обещанием свободного перехода через немецкие линии, — людям, которых мечта о родном доме гнала через все препятствия.
Теперь представьте себе настроение, охватывающее людей в день Всех святых. Тишина, грустные воспоминания, печаль, мир. Огоньки свечек, слезы, скорбь. Есть могилы, с которыми мы уже примирились, но есть и такие, что никак не хотят закрыться, и кажется, лучше самому в них лечь…
На кладбище нашем прибавилось несколько холмиков. Возчик Земко нашел тут свое место, привезли сюда из Гронца и Росика с Йожо Дебнаром; и плач, зазвучавший над местом их последнего упокоения, и мысли, охватившие нас над их могилами, — все это было отмечено чем-то новым, непривычным.
Приходили люди и долго стояли задумавшись, и не один человек, покачав головой, ронял:
— Эх! Кабы не это самое — могли бы еще жить…
— Да… Кабы не немцы…
— Что дурного они сделали?
И во вздохах и в вопросах этих было зернышко упрека, зернышко гнева, зернышко протеста.
Тяжкий камень лег в эти дни и на сердце старой Побишки. Бродила она по погосту, останавливалась у могил, то с одной, то с другой горсть земли возьмет, раздавит в пальцах, перекрестит могилу, а у могилы сына своего не могла колена преклонить!
Я видел, как ходила она, словно потерянная; ноги у нее подламывались, и всхлипывала она в платок, и все бродила, бродила, не находя покоя…
Подошел я к ней, когда она склонилась над одной старой могилой — крест над ней уже заржавел, и с трудом можно было разобрать надпись.
— Утешь вас господь, тетушка! — говорю.
А она подняла ко мне заплаканные глаза и жалобно запричитала:
— Ох, горе, горюшко, все-то мои родные тут лежат, в этой святой землице… Вот и родной дед моего покойного мужа здесь…
Слезы помешали ей продолжать. Посмотрел я на крест и прочитал бронзовые буквы:
— Только сыночек мой зарыт где-то… и не знаю где… и ни крестика над ним, ни свечечки ему никто не зажжет…
— Как знать, тетушка, — постарался я ее утешить, — на свете всегда найдутся добрые люди…
Да, вот как было у нас на Всех святых. Печальнее, чем когда прежде.
А как немцы ушли, малость посветлели лица у людей. И Драбант, выкопав вместе с другими несколько землянок в горах, вернулся в деревню и уже остался дома; и Сигельчик соединился наконец со своей Марой и каждый день приезжал к нам в лесничество с разными новостями. Уж не знаю, каким способом, но был он как-то связан с Безаком и в один прекрасный день передал нам его приказ построить хороший бункер недалеко от лесничества, на склоне Вепора. Приказ есть приказ, взялись мы за дело: Шимон, Адам, я и еще двое наших. Не желая забегать вперед, скажу только, что бункер мы закончили в первые дни декабря. Был он просторный, обшитый тесом, нары на шесть человек, — столик, печка, дверь — даже неподалеку от него мы выкопали еще и погреб.
Каков он там ни получился, а только в таком сам король мог бы переночевать.
Но пока декабрь еще не начался, и надо нам вернуться на месяц назад, в самые страшные, после восстания дни, когда ни жители, ни разбежавшееся войско не могли еще опомниться от удара, когда все мы ходили повесив головы, а те, что блуждали по лесам, с ужасом думали о приближающейся зиме.