— А я вам письмо принес, подполковник.
Шукаев вскрыл конверт, пробежал глазами письмо и буркнул:
— Вот глупость! Зачем было писать? А если б тебя с этим письмом схватили? Главное дело, ты нам одного вола даешь. — И, обращаясь к своему адъютанту, добавил: — Напиши ему расписку.
Сказал он это, конечно, по-русски, и, хотя в русском языке слово это звучит совсем не так, как на нашем, Стрмень сейчас же понял, что он сказал. Посмотрел он на командира, на адъютанта, потом на меня, и взгляд его был какой-то растерянный, порхал, как бабочка. Видно, другого вознаграждения ожидал Стрмень.
— А расписку оставь лучше здесь, в лесничестве, — посоветовал ему Шукаев, подписав бумажку. — Придет время, возьмешь ее и по ней получишь, что следует. Немецкие часовые тебя не останавливали?
— Нет. Они подальше стояли. Пробрался… А насчет расписочки-то…
Ах, чтоб его! Опять в нем проснулось старое скупердяйство! Недоволен был, видите ли!
Хотя собственный сын пристыдил его до того, что Стрмень даже добровольно вступил в отряд милиции и служил верно, хоть и подчинился он приказу Лищака, и поехал в лес вроде по дрова, чтобы передать вола партизанам, — не в силах он был подавить свою натуру и скрыть разочарование, когда ему вручили бумажку, такую необычную купчую…
Я-то сразу понял, в чем загвоздка! Денег? Да нет, не сказал бы я, что прежде всего ему хотелось денег… Скорее, стало ему чего-то жалко, и что-то вроде суеверного страха охватило его. Ведь как бывало, когда он продавал со своего двора скотину? Вырвет, бывало, клок шерсти незаметно для покупателя, бросит на землю — чтоб счастье не продать. А зажав в кулак денежки, согреет их дыханием — чтоб не разлетелись. После же, когда в трактире пили магарыч, всякий раз отольет несколько капелек — в жертву таинственным силам, чтоб не наводили порчи и разорения на хозяйство… Так делывали и отец его, и дед. И надо сказать, до сих пор ладно жили Стрмени, горе-злосчастье обходило их стороной.
А теперь! Чтоб обмануть немцев, он выехал на двух волах и отдал одного партизанам. И клочка шерсти не выдрал из него, и ни копейки не получил, и дурак был бы, если б надумал согревать дыханием расписку, за которую — сам подполковник сказал! — можно в петле очутиться. А уж какой тут магарыч! О магарыче и речи не могло быть…
Вот они откуда, это сожаление, этот страх. Понял Стрмень: странные времена подошли, рушатся старые обычаи и нравы, и никто наперед не знает, что его ждет.
— Дров-то на повозку нагрузите, — сказал я ему, когда он собрался уезжать. — Немцам глаза отвести…
— Нагружу пониже по дороге, — буркнул Стрмень.
Выпряг он вола, передал часовому, простился с нами и поплелся домой.
Только прошу я вас, милый мой, не делайте из этого эпизода неверных выводов, которые нарушили бы правдивость вашей хроники. С какими бы чувствами ни отдавали наши люди партизанам всякие припасы, вы должны высоко поднять их самоотверженность. Шутка ли — кормить целую армию? Шутка ли — выехать под носом у немцев на паре волов, а вернуться с одним? Скажу вам, даже у тех наших людей, что не колебались замотать лицо платком да нарядиться в женское платье, только бы прошмыгнуть мимо немецких часовых с корзинкой на спине, — даже у них, при всем их героизме, нередко душа в пятки уходила.
Не будем дивиться этому. И нечего всплескивать руками над ошибками простого человека, который умел делать смелые дела. Он — хорош. Он — прекрасен.
Вернемся, однако, к проклятым швабам и еще к власовцам, большинство которых по невежеству поддались вражеской пропаганде и гадили в собственное гнездо. А их было немало, увы, немало их было.
Что они делали?
Каждый день ходили по долинам, прочесывали лес. Местность очищали. Кого поймают, кого нет — а стреляли людей, как перепелок, и охота эта до того уж их распалила, что стали они убивать и вовсе невинных. Господи, сколько убитых валялось около Толстого Явора! Сколько жертв на дороге к Лому!
Счастлив был тот, кого, поймав в лесу, приводили в деревню: счастлив, потому что для него оставалась хоть искорка надежды на спасение. Но часто бывало так, что дикие наши гости, смертельно устав, теряли всякую охоту возиться с пойманными. И хватали кого попало, хватали солдат, мирно возвращавшихся по домам из своих частей, солдат, предъявлявшим им листовочки Тисо, который обещал свободное возвращение и хорошее обхождение… Нет, не уводили их в деревни на допрос, разговор был короткий: «Все вы — изменники! Все — партизаны!»