Надеюсь, мне удалось хоть приблизительно показать, каким способом нотариус защищал Лищака. Говорил он, сами видите, как старый крючкотвор. Ему нужно было, чтобы лавочник не выдал Лищака.
А Цут, как я уже сказал, и сам в то время совсем растерялся — знал, что война близится к концу, нет ничего определенного, одна власть сменяет другую, как после зимы настает весна, а после ночи — день. Нынче здесь немцы, а завтра бог весть кто…
— Правда, — промолвил Цут несколько сдавленным голосом, — порядок был, и ни с кем ничего не случилось.
— Ваше здоровье! — поднял нотариус свою стопку.
— Ваше! — подхватили немцы.
А офицер махнул рукой, словно комара отгонял, и говорит Лищаку:
— Можете идти.
Уже на «вы» заговорил, гадина!
Я стоял возле младшего нотариуса, ожидая документы. Спросили меня о численности моей семьи.
— Ну, — говорю, — я сам, потом жена, ребенок…
— Но с вами еще письмоводитель живет, не правда ли? — говорит младший нотариус, косясь на соседний стол.
Я было подумал, что он ошибается, и только потом смекнул. Ну конечно же! Он мог бы вписать ко мне хоть десятерых — частенько у нас партизан был полон дом!
— Ах да, я чуть было не забыл Матея, — говорю. — Действительно, четверо нас.
— Так как его зовут?
— Матей… О господи, как же… — ищу скорей какую-нибудь подходящую фамилию. — Ну да, Матей Кордик!
Младший нотариус вписал в мой документ четвертое, несуществующее лицо, протянул мне бумагу и сказал:
— Как-нибудь выпишем и ему удостоверение личности…
Ну до чего же милый человек, ей-богу, и бесстрашный притом: под носом у немцев делал такие дела, за которые мог страшно поплатиться… Как он помогал людям, я увидел тотчас после того, как сам получил документы: как раз в это время в контору вошел заведующий нашей школы вместе с каким-то парнем и — прямиком к молодому нотариусу:
— Так и так, вернулся мой зять, и нужно ему удостоверение личности.
А у парня вид такой, словно он только вчера из дикого леса: глаза щурит и держится не очень-то уверенно. Как ни рылся я в своей памяти, никак не мог его припомнить и в конце концов пришел к твердому выводу, что этого человека у нас в деревне никто никогда не видел.
Но молодой нотариус не ломал себе головы.
— Ваше имя и фамилия? — спросил он парня.
— Милан Фролко, — поспешил ответить за него заведующий школой, кладя на стол свежую фотографию. — Милан Фролко, родился там-то и там-то, служащий налоговой управы…
Паренек и рта не раскрыл.
Тем временем жена нотариуса внесла угощение и спросила мужа:
— А ты не забываешь господ?
— Господа, прошу вас! — принялся потчевать немцев нотариус. — Ешьте, пейте на здоровье!
А те уже здорово хватили и едва глазами моргали.
Когда удостоверение для Фролко было готово (а должен сказать, молодой нотариус пек их как блины), мы все вместе вышли на улицу, и тут решил я пощупать учителя:
— А у вас, сдается, большая семья!
— Такая у меня семья, — отвечает учитель, — что я хоть сейчас батальон выставить могу. И каждый день родственничков все больше. И вот странность — одни мужчины, — усмехнулся он мне прямо в глаза.
Оказалось, что парень, только что возродившийся под именем Милана Фролко, — чешский студент-партизан, которого немцы поймали вчера в лесу и вместе с другими пленными привели в школу. Дивитесь, как ему удалось проникнуть из школьного здания в квартиру заведующего? А я бы сказал, никакого дива тут не было. Если господа офицеры в сельской управе не отказывались от стаканчика, то тем более не терялись перед бутылкой самогона часовые в школе; опьянение застлало им мозги, какая уж тут бдительность!
Так и вышло, что студент, которого как партизана, да к тому же чеха, ждала неминуемая смерть, проскользнул вслед за школьным сторожем в квартиру заведующего.
— Спасите меня! Помогите!
Так и вступил он в семью. Ночью потом его вывели на дальний хутор Медведёво — солдат и партизан там было, что маковых зерен, да и старые наши полицейские там скрывались.
Но сейчас еще ночь не наступила, Фролко еще не отвели на хутор; шел он с нами к школе и все твердил свое новое имя: «Милан Фролко, Милан Фролко…»
А надо сказать, что, как ваш теперешний класс, в котором вы учите детишек, так и все остальные помещения школы были забиты несчастными, схваченными по лесам. Еще и сегодня мурашки пробегают у меня по спине, как вспомню этих бедняг. Измученные долгими походами, исхудалые, избитые — многим из них смерть смотрела в глаза.