А сторож, войдя в кухню, говорит:
— Вот вам еще один… Надо что-то сделать! Переодеть да какие-нибудь документы раздобыть…
Позвали того человека в комнату, стали примерять одежду.
— Через два дня я должен быть в Братиславе, — говорит он. — А больше меня не спрашивайте. Только — ах, черт, в этих штанах я и шагу не ступлю!
Подали ему другую пару брюк. И как раз, когда он их натягивал, прыгая с ноги на ногу в одной рубашке и подштанниках, — бац, открывается дверь и входит эсэсовец Корнель Лишка. А по кровати да по стульям разбросана разнообразная одежда, так что ему достаточно было одного взгляда, чтобы все понять.
— Гм, какой богатый гардероб! — усмехнулся Лишка. — Или комедию какую играть собираетесь?
Все, естественно, побледнели, как мел. Будь Лишка хоть чуточку менее корыстен, честное слово, загремели бы все, как миленькие. Но человек, о котором речь, не вчера родился; он разбирался в людях и тотчас понял, с кем имеет дело. Короче: поставил он все на одну карту.
— При таких обстоятельствах, говорит, — нет нужды играть комедию. Слыхал я, вы изволите быть из Братиславы, а потому разрешите представиться: ваш земляк. Послезавтра мне надо быть в нашем прекрасном городе, чего бы… чего бы это ни стоило!
Ей-богу, Лишку он видел первый раз в жизни и рисковал страшно. Видимо, такие мгновенные решения принимают те, чья жизнь на волоске.
А Лишка, подумайте, не вовсе потерял чувство долга. Были у него свои представления об ответственности. Но с другой стороны, ему понравился намек на вознаграждение, и он говорит:
— Если им не удастся повесить тебя, они повесят меня. Еще вопрос, кто из нас обоих ценит свою жизнь дороже.
Видите, из ответа его торчали рожки весьма прозрачной дипломатии.
— Ну, об этом мы с вами легко договоримся, — возразил тот человек. — Ах, наша Братислава…
— Ладно, переночуешь у меня, — решил начальник караула.
Так и сделали. Под утро Лишка вывел того человека из деревни — он, может, и сам с радостью дошел бы с ним до Братиславы. Отчего же — были ведь и такие, которым война обрыдла. И такие, что боялись ее конца.
Вот что узнал я тогда от жены учителя. Но если вы и вставите в свою хронику этот эпизод, — верю, такой мелкий случай не перевесит чашу весов, на которой нагромоздились все зверства и безобразия немцев. Им уж ничто не поможет…
Я простился, вышел — пора мне было и домой.
Только отошел я немного от школы, как меня потрясла картина, которая никогда не изгладится из моей памяти.
По грязному шоссе, под холодным ветром и дождем, немецкие солдаты гнали толпу бродячих цыган. Сами знаете, — цыгане! Смотреть больно: одеты кое-как, дырявые юбки у женщин, у мужчин задницы из штанов вылезли. Матери обвешаны детьми, — несли их в платках за спиной или на руках, а цыганята, что уже умели ходить, путались у взрослых под ногами, семенили по слякоти, плакали… На одних хоть рубашонки были, но сколько детишек бежало совсем голеньких!
Скажу вам: взгляд цыганских глаз совсем не такой, как наш. Смотрит он как бы из другого мира, о котором они уже и сами-то забыли. Но в глазах этих цыган, которых близкий фронт загнал в лапы к немцам, было нечто иное, чем отсвет далекого мира, забытой родины. Было в них недоумение и страх, ужас перед тем, что их ожидает, и — была на них кровь, потому что немцы, как я понял с первого взгляда, не шутили с беднягами, охаживали их прикладами по чему попало…
Кровь на лицах, на руках, кровь просачивалась сквозь одежду — кровь, слезы, причитания, отчаяние. Они ломали руки, призывали бога, молили о пощаде, — но стоило кому-нибудь отстать — трах! — получай пулю. И еще один труп валялся в грязи…
Несчастные, они попали в руки самого худшего, в руки того дьявола со шрамом, Мюллера, в котором, по словам учительницы, не было ни капли человеческих чувств.
Ох, палач! Он шагал в группе своих подручных, стегая кнутом плачущих детишек, да еще — насколько ему позволяла рассеченная рожа — довольно ухмылялся.
Как хотелось мне броситься на него! Пожалуй, надо было хоть попытаться уговорить его, пристыдить… До сих пор раскаиваюсь, что не нашел я в себе тогда столько силы. До смерти буду сгорать со стыда, что отошел я тогда в сторонку и только проводил их взглядом.
«Да смилостивится над ними господь бог!» — подумал я, увидев, что прогнали их мимо школы.
Вечер наступил, стемнело уже, когда я постучался к Драбантам. Не удивляйтесь, пожалуйста, что не знаю я прямой дороги домой и что даже в то опасное время носили меня черти бог весть где. Я ведь привык к ночным обходам, к извилистым тропкам, а что касается немецких часовых, то опасаться мне было нечего — документы мои были в порядке.