Вечер уже перешел в ночь, когда я отправился домой. Тучи катились, как льдины по реке, из них то и дело выныривал месяц. Дул пронизывающий ветер. И хотя на дорогах и долинах еще лежала слякоть, со склонов и вершин не сошел еще и первый снег, а уже собирались метели.
В горах отдавались выстрелы. Сволочи! Не дают покоя… Я остановился, огляделся и заметил слабое зарево над горами. Подумал, что горит где-то за выселками, которые мы называем Ергов. И не догадывался я, что именно там, на месте, что зовется Репчула, решал Мюллер, этот изверг с рассеченным лицом, судьбу цыган.
А как я мог догадаться? Я ведь еще не потерял рассудка, не взбесился, не сделал жестокость законом и сердце у меня не было таким пустым, бесчувственным, как у них, — я даже отдаленно не мог себе представить, на что они способны!
Еще и сегодня — а прошло два года — охватывает меня гнев и ужас, как вспомню, что мы тогда услышали на следующий день. Поступили немцы так во имя справедливости? Была ли это кара за вину? О нет! Только за то, что глаза у цыган черные, а не голубые, что волосы у них как смоль, а не как солома, за то, что жили они, как птицы небесные, а не ходили по немецкой линейке, — только за это страшной смерти предали немцы несчастных. И была эта смерть ничуть не легче для мужчин, которых перестреляли, чем для женщин и курчавых цыганят: их загнали в сарай, облили бензином и подожгли.
Ваша воля — хотите, представьте себе весь этот ужас и страшные вопли и все, что там могло разыграться… Только, богом прошу, не требуйте от меня, видите, меня и сейчас трясет, как вспомню об этой немецкой культуре…
Но раз уж я заговорил о тех цыганах, позвольте мне и кончить сегодняшний рассказ их же соплеменниками. Видите ли, слева от дороги, под Пустым, как идти к моему лесничеству, приютился поселок наших цыган. В ту ночь, когда я возвращался от Драбантов мимо их бедных лачуг, все думал я о печальной процессии их бродячих собратьев, вспоминал старую цыганку Паулину, красавицу Катарину, ее Яно — вернулся ли он?..
Ах, хоть бы вещий сон показал им то, что вершилось в это время над Ерговом! Что бы им хоть во сне получить предостережение!
Нет, цыгане не знали злобы, мира, — за улыбку они платили улыбкой, не ударом за удар. Какое им дело, что где-то беснуется какой-то Мюллер? Они пекли себе картошку да обсасывали шкурку от сала. И как же они поплатились!
Если не ошибаюсь, на другой или на третий день пришли к ним в поселок трое: немецкий солдат и двое власовцев. Пришли веселые, с шуточками, стали поить цыган паленкой. А когда те порядочно подпили, начали ловить их на крючок.
— Так и так, — сказали, — мы дезертировали и хотим пробраться к партизанам. Можете показать нам дорогу?
Цыгане, конечно, растерялись: верить — не верить? Тут им налили еще по чарочке, да по другой, да по третьей — языки-то у них и развязались, и пошли они болтать с пятого на десятое да рассказывать, о чем их и не спрашивали.
— Дорогу показать? Да нет ничего легче! Идите себе в лес — там всюду партизан полно!
— А среди вас партизан нет? — спрашивают гости.
— Как так нет! — начали хвастать пьяные. — Только они еще не вернулись…
Как стемнело, гости ушли.
Цыгане разбрелись по своим лачугам и завалились спать. Никакие кошмары не мучили их лохматые головы после доброй паленки спали они как убитые.
А ночью на них обрушились немцы. Ворвались в поселок, как полая вода, выгнали наших смугляков из постелей и собрали всех в одном сарае, к которому приставили часовых.
И поселок запылал с двух концов. О господи милосердный! Смилуйтесь, паны добрые! Не дайте погибнуть!
Не знаю, объяснится ли когда-нибудь чудо, свершившееся тогда. То ли околдовали часового очи прекрасной Катарины, то ли в нем — прошу прощения — заговорила совесть человеческая, не могу сказать. Только часовой этот попросту растворил двери, выпустил цыган — босых, в одних рубашках, на мокрый снег — и до тех пор стрелял в воздух, пока все не разбежались по чащобам.
Вот я рассказал о пожаре, и вы, надеюсь, поверите, что старый поселок сгорел дотла. А пройдите сегодня мимо бывшего пепелища — увидите, как сверятся срубы новых цыганских домов. Пусть это докажет вам, что наш народ ни к кому не питает ненависти, и вовсе нам не мешает, что у цыган черные глаза да курчавые волосы.
XIV
Далеко от нас, совсем в других местах, даже в других государствах, велась высокая политика вокруг того, что творилось в наших краях. И конечно, вы не заставите меня коснуться ее хоть словом. Вы заметили: я ни разу не упомянул о том, что делал Словацкий Национальный Совет, не привел ни одного его распоряжения, не коснулся его указаний. Я не говорил о политических группировках, принимавших участие в восстании, из которых наша партия, естественно, с самого начала войны пользовалась наибольшим весом; к чему это вам, если б я указал, что многие, подписывавшие в те поры всякие договоры и обязательства, действовали под давлением обстоятельств, не ломая себе головы, как сохранить им верность?