Вскоре после этого встретил я ее в деревне, но не мог предложить ей ничего, кроме вполне заслуженной похвалы. Она возразила:
— Что вы меня хвалите? Ведь это христианский долг!
— Знаю. Только те, которые усерднее всех размахивают крестом, исповедуют ненависть и помогают немцам мордовать наших же людей, — ответил я. — Вы человека любите. Они же хотят власти над ним.
Не знаю, поняла ли она, — тогда мне казалось, что такие мысли ей недоступны. Бежала она в лавочку купить что-нибудь из того, чего не увидишь на прилавке, — для Федора; собиралась у Сламки достать сала и кусочек мяса; и, где бы она ни была, с кем бы ни разговаривала, — все ее помыслы были о несчастном ее подопечном.
— Ах, видели бы вы его! — всплеснула руками Бета. — Видели бы вы его раны! Двинуться не может, лежит и кричит… В жизни не слышала, чтоб человек так кричал!
— А других не нашлось, чтоб взять его к себе? — спросил я было, но она тотчас вскинулась:
— Не отдам! Не отдам я его! Сама выхожу!
Я знал ее домишко и понимал, до чего все они стеснены, — небось, стелют себе на лавке шубу или спят на печи.
— Великое дело вы делаете, — сказал я Бете на прощание. — Золотое у вас сердце, вы — сама любовь…
— Да ну вас совсем! Кто-то же должен о нем позаботиться! — И она побежала дальше…
А теперь вернемся к старому Драбанту.
Ясное дело, теперь, когда он переживал из-за раненого Лукаша, больше всего ему нужно было услышать о Дюрко. Он сделал все, как я ему передал, отыскал фотографию сыночка, раздобыл удостоверение на имя, которое я ему назвал, и помчался обнять своего младшенького.
Так я и нашел их у нас, когда вернулся из деревни. Старик не спускал с Дюрко счастливого взгляда — он уже выслушал краткий рассказ Козлова о том, где они были, что делали и как держался Дюрко.
— Слава богу! Слава богу! — твердил Драбант. — Хоть ты-то уцелеешь… На-ка! Возьми!
Но Дюрко презрительно бросил удостоверение на стол:
— К чему это, отец? Уж не думаете ли вы, что теперь я забьюсь в нору, как заяц?
Козлов улыбнулся: его забавляла смешная воинственность этого щенка, но старый Драбант стоял, как ошпаренный. Надо было ему помочь.
— Отец прав, — сказал я Дюрко. — Ты можешь скрываться у нас. Если придут немцы, пригодится тебе и это удостоверение. Дюро Драбанта они убьют, Матея Кордика им убивать не за что… Бери!
Но Дюрко не слушал уговоров.
— Не стану я нигде скрываться! Есть у меня отряд, и — я присягу давал!
Видали, до чего въелась в него эта партизанщина! Ах, я готов был расцеловать этого Дюрко, такой славный парнишка!
На другой день, едва рассвело, весь отряд партизан с Иваном Козловым во главе двинулся в деревню. Вот бы вам посмотреть! Какое торжество! И хотя кое-кого до сих пор еще терзал страх перед немцами и в воздухе еще пахло их злодеяниями, хотя насильники эти были совсем близко, в городе за горой, и могли в любую минуту ворваться к нам, настроение, надо сказать, совсем уже изменилось. А как же! Ведь по улицам совершенно открыто расхаживали наши, Шимон Сигальчик здоровался с Дюрко, Робо Лищак подбирал новых парней в милицейский отряд, заглянул в деревню Тоно Фукас со своими ребятами из бригады, показался и надпоручик Звара — он в это время начал устанавливать тайные контакты с недовольными венграми. Пришли бы наверняка и Безак с Валером Урбаном, если б было у них время для веселья. Но большие заботы лежали на их плечах.
Какие заботы?
Не торопите, не торопите меня! Я и о них расскажу.
Теперь хочу только дать вам ясную картину тех дней.
Немцы, понятно, не могли допустить, чтобы мы радовались: мол, ушли насовсем, и мы их больше никогда не увидим. Как я говорил, они засели в соседнем городе, а чтоб мы не слишком веселились, высылали к нам, в доказательство своей силы, небольшие патрули. И случалось, что люди, которых швабы в свое время вешали на первом же дереве — партизаны, бойцы бригады или наши политические работники, — спокойненько наблюдали из окон да из-за углов, как гордо шагает по шоссе немецкий патруль.
Что делали эти патрули? Да ничего. Заходили в сельскую управу, где молодой нотариус фабриковал подложные документы для всех, кто в них нуждался, заглядывали в дома, покупали сало, яйца…
— Да дайте вы им, — говорили скрывавшиеся по домам, — недолго будут они объедать вас!
— Не воображайте, что они стали такими тихонькими из любви к вам, — твердил Адам Панчик. — Русские-то, вишь, продвигаются помаленьку, они и поджали хвост. В городе они себя увереннее чувствуют. Хуже было бы, если бы они торчали тут у нас. А потому — давайте им, пусть подавятся!