И Базалик, оживленно жестикулируя, описал первую и вторую неудачную попытку, сопряженную с большими опасностями, упомянул и о важности задания, которое заставляло его во что бы то ни стало искать способ перейти границу.
— Только в третий раз удалось мне перейти через Карпаты. Добрался я до первой приграничной деревни под полонинами, кругом — полно полицейских и военных патрулей. На дорогах — проверки, в поездах — проверки… Плохо дело! К счастью, в районном городке открывалась ярмарка. «С коровой пойдешь, — сказал мне местный товарищ, на которого я мог положиться. — Переодевайся в мою одежду!» Так мы и сделали. Не знаю, к лицу ли была мне гуцульская рубашка с бараньей шапкой, зато в кармане у меня был паспорт коровы, сама корова — на цепочке, и в таком виде приплелся я на городской рынок. А там меня ждал уже владелец коровы, переодетый в мой костюм. Он приехал поездом — ему-то легче было. Отправились мы с ним в корчму, в сарае снова обменялись одеждой. Да, мой милый, осторожность, конечно, не мешает, только никогда не надо бояться… Ну, пошли!
Махнув рукой Шимону, он двинулся в путь.
Садиленко действительно был в Волчьих Ямах, у него была рация, связывавшая их с главным командованием всех партизанских сил; от него наши связались с Киевом и Москвой. Понимаете, какое это имело значение?
Базалик вернулся на другой день, мурлыча себе под нос какую-то песенку, — казалось, она только складывалась в его голове.
— Листовки? Хорошее дело. Директива? Тоже хорошо, — сказал он, — но народ любит петь. Дайте им новую песню!
— А верно! — воскликнул Валер Урбан. — И давно бы надо!
Сели они в кружок и начали складывать слова да рифмы.
Как — вы еще не слыхали нашей песни? Ах да, вечера-то вы просиживаете дома, тетрадки правите да на ошибки сердитесь. А это вредно для желчного пузыря. Вот вышли бы как-нибудь на люди, пропустили бы с нами бокальчик-другой, услышали бы, что нас радует, а что печалит, — полезно это вам было бы. Ручаюсь, тогда знали бы вы и песню эту — наши хлопцы часто ее поют. А я помню из нее только обрывки. Как бишь она начинается? А, вот как:
— Ну вот — дальше и забыл! Розка, не знаешь, как там дальше? Насколько помню, там какая-то трогательная история словацкого паренька, который, на горе родителям, погиб в Германии, в жестоком рабстве, — только стихами никак я уж этого не скажу. Однако песня сильно действовала на чувства людей, — верно, потому что оканчивалась она боевым призывом:
Трудно сказать, песенка ли эта помогла поднять боевое настроение или сами немцы… Одно ясно: распространилась она очень широко. И когда ее запевали в бункере, то подхватывали ее не только непосредственные ее творцы (что было бы вполне естественно) и не только Безак, но часто даже и товарищ Чабан, у которого, право же, мало было причин петь.
Ему уже подкатывало под шестьдесят, и был он сед как лунь. Да что там возраст, седая голова! Товарищ Чабан был болен, застудился в лесах, ревматизм его мучил, он весь исхудал, и, казалось, на лице его остался один нос, как огромный клюв. Он много рассказывал о годах эмиграции, о трудной обороне Москвы, о том, как холодно и голодно было тогда — и все же совсем не так, как у нас… Немцев там не пропустили! А у нас — свои же, словаки, продались немцам, помогают им расправляться со всеми, кто думает иначе…
— Когда я участвовал во Всеславянском конгрессе в Москве, — после вспоминал товарищ Чабан, — вот уж не думал, что найдется среди нас столько гадов…
Он имел в виду все те ужасы, которые война принесла нашему народу, жестокость немцев, бесчинства гардистов, пожары, казни, братские могилы, все, все… Чабан, крестьянин, который каждую весну выходил в поле пахать и сеять, содрогался от отвращения к беснованию, которое означало только разрушение, истребление, смерть.
— А что ты удивляешься? — отозвался однажды Базалик, когда речь снова зашла об этом. — У каждого свое представление о правде и праве — хотя это порой бывает ложью и бесправием… Но люди действуют сообразно своим представлениям. В Турце, милый мой, я стал свидетелем одного случая, который частенько вспоминаю…