Одной из главных задач наших политических руководителей в ту пору было организовать снабжение всех партизан, повстанцев и дезертиров из немецкой армии, присоединявшихся к нам. Да если б все они еще хоть здоровыми были! Но видели бы вы эти раны! Эти обмороженные руки и ноги! Эти болезни! Право, многие были в весьма незавидном положении.
Например, Федор. А дело его, милый мой, было очень плохо. Почему, спрашиваете? Да ясно почему…
— Никогда не видал до такой степени размозженную кость, — говорил доктор.
Он сложил кость, наложил гипс на ногу, но неудачно. Пришлось стянуть голень железными шинами. Представляете, возиться с такой искалеченной ногой, чистить, перевязывать ее, перекладывать — сам черт не выдержит. Да кабы только огнестрельные раны — в ноги, в руку, в голову! Федор, как я уже говорил, целую неделю пролежал в снегу на Обрубованце, и, хотя закутал он раненые ноги шинелью, толку было мало. Мороз сделал свое дело.
И не стоит корить ребятишек, нашедших его, за то, что они развели тогда в сарае костер. Конечно, этого не следовало делать, но они-то поступили так с самыми добрыми намерениями: хотели его спасти.
Но — ох, как же он потом мучился! Раны и обмороженные ноги гноились, мясо разлагалось, отваливалось кусками, обнажая кость. Страшные боли терзали Федора, а он пошевелиться не мог, лежал пластом… И кричал, нервничал, злился…
Бедная Бета! Тяжкий крест взвалила она на себя. Откуда взялось в ней столько сил? Откуда это святое терпение? Ведь у каждого человека, даже такого изувеченного, как Федор, — свои естественные потребности… Она прикасалась к нему нежно, любовно, переворачивала его, помогала, а Федор, потеряв голову от боли, только ругался, проклинал Бету, проклинал весь мир, истерзанный и страшный…
Однажды, когда явился доктор осмотреть его гниющие раны, Бета взмолилась:
— Пан доктор, бога ради, да помогите же вы ему как-нибудь!
Доктор видел, что силы ее подходят к концу. Он знал, что для спасения Федора она отдала уже все, что имела при бедности своей; под несчастным уже разлагался последний соломенный тюфяк, последняя простыня разъедена кровью и гноем, и Бете уже нечем было прикрыть перину.
— Сделаю, что в моих силах, — сказал он. — Придется оперировать…
Он отнял у Федора семь пальцев на ногах.
Ох, как же это было тяжко! Доктор резал раны, срезал все, что сгнило, а Федор сопротивлялся, бил, проклинал их… Зато потом ему полегчало.
Когда ему стало получше и можно было спокойно разговаривать с ним, Бета подсаживалась к нему в сумерки.
— Ты, Федор, очень злой и неблагодарный, — частенько говаривала она ему. — Уедешь домой и нас забудешь…
Федор был родом из Краснодара. Кубанский казак. Давно не видал он родины… Но в те ночи, когда боль не давала ему заснуть, он часто мысленно возвращался туда. Возвращался туда от нас, от наших дремучих лесов и крутых гор, по склонам которых сползают узенькие полоски овса, возвращался в родную степь и, верно, чувствовал себя так, словно заново родился.
— У нас, на Кубани, — шептал он в бреду, — у нас пшеница растет… высокая, как тростник… С конем в ней укроешься… Хорошо у нас…
И Бета понимала: Федора здесь уже нет, Федор уже где-то под Краснодаром, ходит по своим полям…
Но то были одни мечты. Федор, бедняга, жил только душою, а беспомощное тело его лежало на кровати, как совершенно посторонний предмет.
Как-то все ушли из дома, а когда потом Бета вернулась, нашла Федора на полу.
— Господи Иисусе! Что случилось? — бросилась она к нему.
Он не ответил. Даже когда она уже уложила его и поправила подушку под головой — не решился он сознаться, что попробовал в их отсутствие встать на ноги… Видно, стыдно ему было. Стыдно за свое бессилие, и он молча перебарывал в себе гнев и боль.
Ах, куда там! Не скоро еще будет ходить Федор, поняла Бета.
Задолго до этого, в начале декабря, когда немцы арестовали молодого нотариуса, встретил я Бету в деревне. Стал расспрашивать о том о сем и вижу: какая-то она неспокойная. Вдруг говорит:
— Если только эти швабы опять зачастят к нам…
Она, конечно, думала о Федоре.
— Будем надеяться, вас они оставят в покое, — ответил я, хотя и знал, что это пустые слова.
— Я не за себя боюсь — за Федора, — призналась тогда Бета. — Убьют ведь его! Но я…
Она замолчала, а я ждал — чувствовал, что она не докончила мысли, только ищет, как бы ее получше выразить.
— …Я все уже продумала. Коли придут, ворвутся в наш дом, найдут в кровати Федора, я скажу им: «Это мой муж!» И лягу к нему под одеяло… Может, они не поверят, спрашивать его начнут, еще, может, и автоматом пригрозят, черти… И тогда — вот как бог надо мною — я скажу им: «Отстаньте вы от него! Немой он!» Вот видите, как я все придумала…