Однако на третий день, когда Гадида закончил обход деревни и разносил окладные листы по горным хуторам, к Зузе пришел сам староста; осторожно присел к столу и уставился в земляной пол своими бесстыжими зелеными глазами. Долго молчал, покашливал, беспокойно ерзал на скамье, будто на горячих угольях, рылся в каких-то бумажках, которые вытащил из-за пазухи. И тут Зуза интуитивно почувствовала, что напрасно уповала на счастливую звезду, напрасно лелеяла вчера и сегодня слабый огонек надежды, напрасно ей завидовала вся деревня…
— Зуза!..
— Что?
Нет, у старосты слова никак не шли с языка, рот словно набит сырым тестом, так трудно языком ворочать.
— Вы принесли мне… сколько с меня причитается?
— Принес, Зуза, принес… Но это бог с ним! Я к тебе еще… кое за чем… Присядь-ка сюда, — и староста подвинулся поближе к столу, освобождая Зузе место на скамье.
Зуза села, и староста, искоса глянув на нее зеленым глазом, спросил:
— А Марек из Америки давно не писал?
— Давно, больше года уже. Паршивец… хоть бы словечко написал, поинтересовался, как тут я… как хозяйство.
Староста опять стал покашливать, перебирать на столе смятые бумажки; Зуза между тем решила сгладить впечатление от своих слов:
— Ну, он еще не хуже других. Другие по многу лет семье ни словечка не шлют. А Марек год назад письмо прислал, бог даст, скоро опять напишет…
Староста вздрогнул, будто его кольнули ножом в бок. Пожалуй, это был самый подходящий момент, чтобы взвалить Зузе на плечи ее тяжелый крест. Он низко опустил голову и глухо проговорил:
— Теперь уж небось не напишет…
Зуза его не поняла, решив, что это просто шутка.
— Любите вы нас подразнить… дескать, забыл, нашел себе другую… Так мы вам и поверили…
Зуза засмеялась, не испытывая и тени какого-либо дурного предчувствия. Она хорошо знала старосту и его избитые шуточки, с которыми он обычно обращался ко всем одиноким бабам в деревне, и потому привычно прореагировала на его слова. Только на этот раз староста не поддержал шутливого тона разговора и Зузин смех замер в тесных стенах избы.
— Сегодня я не затем пришел, чтобы дразнить тебя, Зуза. Вот читай. — И он протянул мятый лист бумаги, исписанный карандашом. — И да поможет тебе бог…
Зуза вдруг задрожала. Сладкое чувство беззаботности, которое наполняло ее эти два дня, сразу съежилось, словно побитая собачонка. Руки затряслись в предчувствии чего-то ужасного, что прозвучало в глухом голосе старосты и теперь разрасталось вширь и вглубь, подобно дереву, которое становится тем более могучим, чем плодороднее и чернее почва у него под корнями. Она заглянула в письмо, но корявые буквы, сплетенные в непонятные серые узелки, заплясали у нее перед глазами, и глаза, неизвестно почему, налились слезами. Заметив первые две слезинки, скатившиеся по щекам Зузы, староста спросил со странной уверенностью:
— Прочла?
— Не могу… Не вижу ничего… И страшно как-то. Скажите сами… что там в письме?
— Зять мне пишет из Америки, знаешь, Ян Кукучка, который женат на нашей Вероне. О Мареке пишет…
Зуза вскочила с лавки, подброшенная пружиной радостного ожидания, ее руки снова с надеждой потянулись к измятому письму. Но прежде чем она дотянулась, староста закончил фразу:
— Похоронили его там…
Вытянутая рука упала, будто подрубленная. В голове у Зузы шумело, в ушах звенело. Так гудят в лесу буйные осенние ветры, так шумят бурные потоки после первого снега. Ее бил озноб, сердце коченело. Перед глазами поплыли черные круги, они росли, превращаясь в волны, а волны ударялись о берег ее угасающего сознания, которое, казалось, проваливалось в пропасть. Кто же поддержит Зузу, кто подхватит ее, чтобы не разбилась она при падении? Может, спасение в том единственном вопросе, на который она еще способна?
— Кого… похоронили?
— Да поможет тебе бог, Зуза, — снова повторил староста Ширанец. — И не держи зла на меня…
Он посидел еще немного и ушел.
Зуза даже не заметила этого. Земля уходила у нее из-под ног, Зуза точно летела в каком-то безграничном пространстве, отдаленный шум которого еле-еле пробивался к порогу ее сознания. Оно было заперто на тысячу запоров, истерзано болью, бесчисленными ранами и обидами, которые выпали на ее долю, и теперь снова болели, жгли и разрастались до невероятных размеров. Вокруг стоял какой-то гул, но Зуза, оглушенная ревом всех обид и свистом ударов, которые так и сыпались на ее беспомощное, слабое тело, искала хоть какую-нибудь опору, пусть даже самую ненадежную, она будто растворилась в своей боли, и жизнь летела над ее головой, словно сказочная птица, которая уже никогда не подарит ей своего пера…