Осталась лишь лампадка перед образом богородицы и отчаянный шепот сухих губ:
— Господи… все из рук твоих смиренно приемлю…
Юро громко храпел на постели, просыпался, ворочался с боку на бок и снова засыпал под раскаты собственного храпа.
Как только забрезжило утро и начало светать, она побежала через двор к соседям. Хотелось облегчить душу, хотя и тяжело было рассказывать про Юро, самой растоптать свою последнюю надежду. Однако к соседям уже заглянул Мартикан, и, входя, она услышала его последние слова:
— …камнями в окна! Ни одного стекла не уцелело в комнате фарара.
— Что такое? — воскликнула она, охваченная недобрым предчувствием. Все молчали, и это ее доконало. Она согнулась в три погибели, голова ее затряслась, как тяжкий колос на соломинке.
Мартикан процедил:
— Что случилось, то случилось. А только делать этого не следовало. Носятся некоторые со своим сыночком, носятся… а сын-то и не того…
Сломленная, притихшая, сгусток жгучей и незаслуженной боли, поплелась она домой.
А в дверях столкнулась с двумя вооруженными жандармами.
— В фаре окна выбили!
— Забросали камнями церковный совет! Выгнали из фары!
— Юро Карабку забрали жандармы, отвели в город, в каталажку!
Как всполошенная муха, слух летел по деревне, бился об стекла; всюду, словно пчелы, жужжали люди. С уст не сходило это неслыханное происшествие, у баб от ужаса мурашки бежали по коже, когда они узнавали, что творится на белом свете. Не веря собственным ушам, они все переспрашивали:
— Да, может, это и не Юро? Прямо не верится!.. Ведь сын Дороты… такой хороший!
— Хотите верьте, хотите — нет… но его узнали мужики, когда из фары выбежали в сад. Трое их было. Двух других узнать не смогли. Да ведь Юро скажет, кто там был…
Чечотка неплохо заработал на этих событиях, потому что с самого утра у него толпился народ. Одни уходили, другие приходили, подсаживались к столикам, Чечотка наполнял их стаканы сивухой, чтобы легче текла речь.
— А в чьей спальне выбили окна — у фарара или у кухарки? — спросил Педрох, пряча усмешку.
— А тебе что? — набросились на него Юро Кришица, живший под горой, и угрюмый Мартикан.
— Да я думаю… хорошо бы хоть одна спальня уцелела, чтобы не холодно было… пану фарару…
Шутку не поддержали, а Мартикан, сверкнув на него злыми глазами, пригрозил:
— Что, Шимон, тоже за решетку захотелось? А не хочется, так молчи и не суй нос не в свое дело!
Но Педроха мало огорчило, что брошенное им семя попало на каменистую почву и шутка не вызвала смеха. Он понял, что сейчас шутить не время, и потому отошел к другому столу, где сидели старый Гущава, железнодорожник Шамай и Винцо Совьяр.
Но даже Шамай, который недавно, забыв свою государственную службу, на глазах десятского скомкал окладной лист и швырнул его наземь, теперь спасовал перед суровой действительностью, что как бурный, пенистый поток вдруг наткнулась на преграду привычного, веками воспитанного, уважительного отношения к духовному наставнику. Это отношение требовало бережного почтения к его особе. Шамай заколебался и сказал:
— Я тоже против, чтобы отдавать на церковную школу наши кровные деньги, но… так обойтись с фараром…
Все его поддержали:
— С постройкой школы мы не согласны. Пусть платит государство. Но фарар все-таки ни при чем… чего же бить у него окна?
— Бить или не бить — дело сейчас не в этом, — вмешался наконец Совьяр. — Он против вашей воли, против воли всех нас затевает постройку школы, и надо ему показать, что мы не согласны… Конечно, стекла бить ни к чему, об этом я не говорю. Однако, если бы не вчерашнее, церковный совет проголосовал бы за новую школу, и поздно было бы кулаками размахивать… А так каждый раскрыл рот. Я об окнах не говорю, с этим можно… и не согласиться…