Тут уж начинаются ужасные истории, страдания и слезы «учеников» — маленьких, голодных, оборванных мальчишек, которых матери-вдовы отдают «в люди» к дротарам-хозяевам, чтобы они с детства зарабатывали себе на хлеб, учились дротарскому ремеслу, а там, глядишь, и домой принесут какой-нибудь грош.
Участь учеников всем была хорошо известна: они возвращались в деревню до того изголодавшиеся, заморенные, что на них было больно смотреть. Все знали, что ремеслу их не учат, — в этом не было никакого смысла, ведь само ремесло погибало, а несколько мышеловок, висящих на ремне через плечо мальчика, служили не для продажи, а для обмана властей, которые проверяли разрешение на торговлю вразнос. Все знали, что никто из этих ребят денег домой не принесет, потому что хозяин каждый вечер отбирает у них все, что они насобирали подаяниями, а если денег мало, то еще и прибьет.
Все хозяева плохи — один в меньшей, другой в большей степени. Но нужда еще хуже, и поэтому каждая мать надеется, что отдает сыночка такому дротару, который лучше других. Всякий, кого держат ноги и кого не может прокормить поле, должен идти на заработки.
Сотни учеников каждый год идут «в люди», чтобы с детства познать жестокость мира и научиться его проклинать…
Вот почему никто в деревне не удивился, когда Гущавы отдали своего четырнадцатилетнего Ондро в ученики. Осенним днем пришел к старому, истерзанному жизнью Гущаве дротар Канитра; посидел немного в душной избе, покурил и наконец сказал:
— Отдайте мне Ондро в ученики… парнишка он шустрый, это ему не повредит. Пусть попробует… смолоду.
Сам Канитра был из дальней деревни, но Гущава его немного знал: не зря же в местечках устраиваются торги и ярмарки. Как говорится, гора с горой не сходятся, а человек с человеком всегда сойдутся. И Гущаве тоже уже приходилось несколько раз встречаться с Канитрой. Он ему казался человеком степенным и добрым, и, хотя предложение Канитры застало его врасплох, Гущава не стал отказываться.
— Оно… пожалуй… было бы неплохо.
Зато жена сначала уперлась. Пускай заедает нужда, пускай на гумне и в погребе пусто из-за неурожая, пускай облагают любыми налогами, а судебные исполнители лезут и в дверь и в окно, — она мать, и Ондро ее сын.
— Ведь он совсем ребенок! Как же… с таким…
— Со мной много таких по свету ходило, — пробует убедить ее Канитра, — были и поменьше. Ведь вашему же четырнадцать! Нечего ему бездельничать. Вы мне его сейчас дайте… а на пасху мы вернемся, и, глядишь, он вам еще деньжат принесет. Ведь вам надо… не отказывайтесь, когда дают.
Ондро было все равно. Пока о нем шел разговор, он стоял у печи, грелся — прозяб на улице. На его худом теле, правда, висели рубаха и широкие, обтрепанные, домотканые штаны, но тепла от них было мало. Канитра посмотрел на него, засмеялся и сказал:
— Ну как, Ондро, пойдешь? Купим тебе куртку… будешь в ней барином ходить по деревням и городам… А петь можешь?
Ондро осклабился, показав два ряда крепких зубов, и процедил:
— Маленько могу.
Душа у него разломилась, точно хлеб, на две половинки. В одной звенели радостные крики мальчишек, пасших вместе с ним с весны до поздней осени скот на солнечных взгорьях, пели жаворонки в безоблачном небе, доносился смолистый аромат сосен и елей, манили такие близкие, родные межевые камни на полях, истоптанные извилистые тропинки. Остаться? Или проститься со всем этим? Его сознание опутал плотный, густой туман — ничего нельзя было разобрать. Но сквозь этот туман проступали неясные, расплывчатые контуры высоких зданий, широкие реки с чугунными мостами, большие гудящие вокзалы и шумные улицы, высокие башни храмов и огромные витрины магазинов, где лежит столько невиданных вещей. Обо всем этом он знал только понаслышке: из обрывков разговоров взрослых, которые ему удалось понять и запомнить… но тем заманчивее были эти фантастические картины незнакомых миров. Как измученные путешественники в раскаленной, мертвой пустыне сворачивают к чудесному оазису, который оказывается миражем, так и Ондро, весь во власти мальчишеской романтики, бросив надежную, твердую почву, устремился в этот прекрасный мир, очертания которого с каждым мгновением все отчетливее проступали во мгле.