— А ты пошел бы? — спросила мать. Казалось, что именно у Ондро искала она защиты и успокоения своему изболевшемуся сердцу. Но Ондро еще не научился серьезно думать и чувствовать и с мальчишеским задором ответил:
— А чего ж! Пойду!
И дернул левым плечом, как обычно делают дети, когда не знают, что сказать.
Так была решена судьба Ондро, по крайней мере на полгода. Только после этого Канитра вытащил из кармана бутылку водки, поставил на стол и стал угощать Гущаву и его старуху. Гущавиха не пила. Зато Ондро должен был попробовать — и с этой минуты он возомнил себя на вершине славы. Теперь он расхаживал среди своих приятелей, надувшись от переполнявшей его хвастливой ребяческой гордости… и казался себе взрослым парнем среди сопливых мальчишек.
А сам, бедняга, то и дело шмыгал носом!
Первое время в деревне не говорили об этом. Но потом некоторых стало разбирать любопытство, особенно баб, которые заметили, как изменилась за последние дни Гущавиха; они зачастили к ней в дом. Гущавихе от этого легче не стало, скорее наоборот.
За ее спиной пошли пересуды:
— Уж таких из себя нищих строят… дальше некуда. Мальчишка ведь…
— Только недавно ходить научился…
— Ведь Павол на работу устроился в Витковицах… будет им полегче…
— Да… такие родители…
Злые языки взялись за Гущаву. Раньше ведь им было еще хуже, пока все дети жили дома. Правда, они сами были моложе, не такие немощные, как сейчас. А теперь — что приносят дети домой? Две дочери служат в городе, а получки едва хватает на то, чтобы одеться. Кроме Ондро, еще трое малышей: Верона и Янко ходят в школу, а Мишо пойдет на будущий год. О Павле и говорить нечего… пришел неделю назад из Витковиц, принес несколько крон, а руки были такие ободранные и окровавленные, что страшно смотреть. Витковице — это тебе не то, что когда-то Америка: работаешь как вол, а что заработаешь, то и проешь. Так что все дело в том, чтобы под старость голодных ртов поубавилось в доме.
Гущава, как мог, отбивался от намеков и открытых нападок. Но можно было и не делать этого. Когда люди внимательнее присмотрелись к его худому, высохшему телу — кожа да кости, разговоры прекратились сами собой, а вскоре нашлись и такие, что одобрили его решение.
В конце октября Ондро снарядили в дорогу. Отец подарил ему свою широкополую шляпу, которую надевал по воскресеньям, когда ходил в костел. «Мне и старая сойдет», — успокаивал он себя. Достали старую, с медными пуговицами, кожаную суму, с которой ходил когда-то еще отец Гущавы. Мать прикрепила к шляпе букетик пахучей травки и под чисто выстиранную, заплатанную рубаху на голое тело повесила крестик. Пришел кое-кто из соседей; Ондро хлопали по плечу:
— Ну, теперь, Ондро, держись! Будет у Канитры добрый подмастерье.
— Ты его слушайся… а то ничему не научишься.
Женщины, давая напутствия, по старому обычаю немножко всплакнули:
— Бога не забывай! Смотри, молись каждый день!
После каждого напутственного слова Ондро вырастал в собственных глазах. А когда он получил на прощанье от соседей по мелкой монетке «на счастье», то почувствовал себя на седьмом небе. Это настроение держалось у него, пока он был дома. Да и когда родные проводили его до трактира, где мальчика поджидал Канитра с тремя другими учениками, Ондро не проронил ни слезинки.
Только после того как вышли за околицу и стали прощаться, сломился лед гордости и показного геройства, мальчик, обнимая отца и мать, по-детски расплакался.
— Павлу кланяйтесь!.. — кричал он издали.
Миновали знакомые поля, и вот уже она — Силезия.
Он оглянулся напоследок, да так и застыл на месте. Все расплывалось перед глазами, полными слез: холмы и разбросанные по ним обшарпанные черные избенки, на макушках холмов лоскуты мужицких лесочков, а над всем этим серое, тоскливое октябрьское небо. Он вдруг почувствовал себя так, будто со дна глубокой реки взглянул на ее поверхность, в которой отразились милые картины далекой и… давным-давно минувшей жизни.
Когда Павол Гущава уходил в Витковице на заработки, у него не было ни малейшего представления об огромном заводе, который сам по себе был как город. Никогда раньше он тут не бывал, а лесопилки его края и даже лесопильный заводик в городе, где он несколько раз работал, показались бы песчинками в этом море железа, руды, кокса, огня и пота. Это море кишело людьми. Они тысячами выходили оттуда и вновь погружались в его металлические глубины, словно водолазы, и только через восемь часов из этого пекла выныривали их серые запыленные тени, омытые потом, обожженные огнем.