Мужики одобрительно загудели, а кузнец положил молот.
Потом один снова спросил:
— А кто же так считает?
Да, вопрос неглупый. И другие живо присоединились.
— Да, кто? Какая партия?
— Вот мудрая… политика!
Наконец-то прозвучало слово, которое пришлось как нельзя кстати. «Ну, если уж они сами так заговорили, то чего мне прятаться», — подумал Цисарик и ответил:
— Аграрии.
— Так это они?
— Они.
Некоторое время в кузнице было тихо. Мех в последний раз тяжело вздохнул и затаил дыхание. Из горна выскочил маленький голубой огонек и тотчас спрятался, как язык собаки. Темнота от черных стен расползлась по всей мастерской. Мужики, каждый про себя, переваривали ответ учителя.
Обычно кузнец стучал молотом до самой ночи. А тут еще и вечер не наступил, а он уже, ударив по пустой наковальне, отложил молот в сторону:
— К черту!.. Довольно!
И на другой день Талапка ни с кем не хотел разговаривать. Всю ночь его одолевали тяжелые мысли. Он ненавидел все, что пахло политикой. Ишь, как хорошо запели: помощь несчастному народу, улучшение хозяйства и еще черт его знает что. А за этими красивыми словами торчат политические рожки. Эх… к дьяволу!
Когда учитель на другой день снова зашел в кузницу — выяснить, как настроение, — Талапка отрезал:
— Я больше на солому записывать не буду.
— А?
— Подло это. Вы сами вчера говорили, что тут политика.
Он и слушать больше ничего не хотел. А тут еще Шамай с Педрохом. Они сидели на новых решетках телеги, белевших в полумраке кузницы, и глядели на снопы искр, сыпавшихся на раскаленный горн.
— Это все махинация аграриев, — твердо заявил Шамай, кутаясь в свой промасленный кожух.
— Ну, там видно будет, — отговаривался Цисарик. — Впрочем, я никого не заставляю.
Вскоре действительно прибыл первый вагон кормовой соломы.
Стоила она дешево, и ее моментально расхватали те, кто записался у кузнеца. Об этом тут же узнала вся деревня. Приходили смотреть солому, мяли ее в руках, щупали: ничего не скажешь, солома хорошая.
Теперь уже все, у кого на гумне было пустовато, отправились прямо в кузницу:
— Запиши нас!
Кузнец, однако, не желая иметь ничего общего с политикой, отсылал их к учителю.
Тот использовал ситуацию. Дошло до того, что он уже стал открыто говорить:
— Вот видите? Боялись политики. А ведь солома-то есть солома. Как без нее? Что бы вы делали, если бы не… аграрии?
Кормов не хватало и у Шамая; последние остатки скармливал Педрох, потому что он еще одолжил Зузе Цудраковой; жаловался на нехватку всезнающий Кришица; ругался Мартикан, а старый Гущава вообще ничего не говорил, ему уже было все равно.
Однажды они сговорились и вместе отправились к Талапке.
— Мастер, запиши и нас на эту солому…
Просьба прозвучала как унизительное вынужденное признание. Талапка помолчал, потом ответил:
— Я больше уже не записываю.
Им это было особенно неприятно. Они, утверждавшие, что затея с соломой — махинации аграриев, все же пришли, сдались и, выходит, напрасно.
— К чертям!
Мартикан хоть так облегчил душу. Педроху этого было мало:
— Почему не записываешь?
Кузнец охотно поделился с ними своими сомнениями. Он без утайки выложил все по порядку, пересыпая по обыкновению свою речь ругательствами.
— Пропади они пропадом со всей своей политикой!
— Да… мастер прав! — признал отчаявшийся Гущава. — Уж мы лучше как-нибудь обойдемся без этой соломы…
Кузнеца будто по сердцу погладили. Ему пришлось по душе, что даже Гущава, который не знает, как проживет завтрашний день, принимает его слова всерьез и готов скорее выбрать страшную неизвестность, чем сунуть голову в петлю господской политики. И не только Гущава — все, кто пришел у нему сегодня: Кришица, Шамай, Педрох, Мартикан — все они таковы. Брыкаются, а сами не знают чего. Жизнь на них давит, вот они и восстают против всего. И ничему не доверяют. Он не хотел, однако, чтобы они остались внакладе. Он знал: у партий в их политической борьбе есть своя мораль. А у крестьян своя. Но разве нельзя воспользоваться их моралью и при этом сохранить свою?
— Отчего бы вам и не взять, раз дают? Идите спокойно к учителю и попросите, чтобы он и вас записал. Что вы будете делать со скотом без корма? Продавать жалко.
Мужики выслушали кузнеца, но по-прежнему чувствовали себя скверно. Все это не укладывалось у них в голове, и Педрох спросил:
— Ну, хорошо, солому… Но мы ведь хотим только соломы и ничего больше! А как же тогда аграрии? Мне так кажется, что учитель агитирует за них.