Талапка выглядел не лучше. Но это его не волновало. Он пошел к явору, развернул велосипед, сел на него и, не произнеся ни слова, не прощаясь и не угрожая больше, отправился домой.
Фарар остался один. Избитый, поплелся он, прихрамывая, по шоссе, стараясь углубиться в лес, в сторону силезской границы, чтобы там, в сторонке, в тишине дождаться наступления полной темноты. Сейчас он был не в состоянии разобраться в том, как все это вышло. После полудня, окончив службу в костеле, он решил навестить знакомого фарара в соседней силезской деревне. Дорога шла как раз мимо дома кузнеца. Талапка, должно быть, увидел его из окна, и вот воспользовался случаем, негодяй! Свел счеты. Как же теперь? Правда, вокруг не было ни души. Но будет ли молчать кузнец?
С этими беспорядочными мыслями фарар постепенно углублялся в немую, черную чащу леса. Он был напуган, глаза полыхали от гнева, а сердце сжималось от страха. А когда наконец он исчез за дальним поворотом дороги, на шоссе вышел Павол.
Эти леса умеют молчать. Умеют и скрывать многое. Безмолвные свидетели контрабандистских афер, они изборождены тайными тропами, как лицо старика морщинами. Тут ходят мелкие торговцы спиртом, конокрады проводят жеребцов из Польши. И хотя по ним довольно часто крадутся тени настороженных контрабандистов, леса молчат и не выдают никого. Не выдадут они и того, что сделал сегодня Талапка, и позора фарара. Леса по-прежнему черны, по-прежнему молчат.
Молчало все.
Только каркнули одинокие испуганные вороны на ветвях елей, но тут же снова задремали. Была уже ночь, когда Павол шел мимо дома Зузы. Заходить уже, пожалуй, было слишком поздно, а рано утром, еще затемно, он уехал поездом в город, на работу…
Утром пани Фойтикова надела на голову маленького Тибора меховую шапочку, поверх нее повязала шерстяной платок, надежно закрыв горло и розовые ушки, и, наконец, натянула шубку. Тибор был теперь как в перинке. В кожаный ранец, где уже лежал букварь, грифельная доска и тетрадь, она положила бутерброд, поцеловала сына, дала последнее напутствие и, спустившись по старой лестнице, проводила до ворот.
— Будь осторожен на улице, чтоб ничего не случилось!
Дверь за Тибором захлопнулась, а пани Фойтикова вернулась в кухню.
— Ганка, приготовьте хозяину завтрак! И отнесите в кабинет!
Редактор Фойтик сидел у себя в кабинете и читал. Он только что встал, выспался плохо, был сильно не в духе и сердит на самого себя; о завтраке даже не вспомнил. В этих четырех стенах ему лучше всего. Снаружи — неуютно.
Служанка Ганка не успела приготовить кофе для своего хозяина. На лестнице раздался громкий топот и плач. Дурное предчувствие подбросило пани Фойтикову со стула.
— Господи! — вскрикнула она и бросилась навстречу ревущему Тибору. — Что с тобой, диточка, что? — и прижала его к груди в таком страхе, будто с его плачем рушился весь свет. В кухню вбежал и редактор Фойтик.
Мальчонка не мог успокоиться.
— Там… — и он показал ручкой в шерстяной варежке на улицу, — там столько народу! Там одна бабка кричит… а на тротуаре дети плачут…
Они не понимали. Какая бабка, какие дети? Пани Фойтикова взяла мальчика на руки, с тревогой пощупала ладонью лобик и сказала:
— Бабка? Дети? Бог знает, почему они кричат! Наверное, ругаются.
Потом обернулась к мужу:
— Кто знает, что там такое… проводил бы ты его в школу.
Вышли на улицу. Дул леденящий ветер, тротуары стали скользкими. Люди шли, втянув головы в поднятые воротники пальто. Небо было серое, унылое.
Перед домом адвоката Розенцвейга собралась большая толпа народу. На телеге с высокими ребристыми бортами стояла измученная, заплаканная женщина и кричала:
— Убейте меня, делайте что хотите… все равно уж, господи Иисусе… все равно они подохнут с голоду!
На тротуаре у самых дверей тряслись от плача и стужи пятеро ее детей. Обноски, ветхие тряпки, в которые они кутались, и латаные-перелатаные крпцы служили убогой защитой от холода.