— На свете много добрых людей. Только их нужно искать там, где они есть. Среди своих!
— Как это… среди своих?
Отец не понимал сына. И тогда Павол стал объяснять:
— Именно среди своих. Когда вам плохо, не пойдете же вы просить помощи, скажем, к Магату. Потому что он не только не поможет… а еще постарается нажиться на вашем несчастье. Вы вот сказали, что Зуза сама вызвалась помочь. И Педрох о вас вспомнил. Подите к Мартикану, Кришице, Шамаю или к кому другому — и они помогут. Потому что сами знают, что такое нужда.
Гущава молчал, кивая головой, а Павол продолжал:
— Случись со мной что-нибудь, к примеру, разве пошел бы я за помощью к мастеру, который за нами смотрит? Или к кому-нибудь повыше? Они-то нипочем не помогут! Да мне и не нужна их помощь! А товарищ поможет. Поможет без лишних разговоров. Вы тут, в деревне, бог знает что о рабочих думаете. Отработают, мол, свое и живут себе припеваючи. Эх, не пожелал бы я вам, отец, такого хлеба!
Павол рисовал перед отцом новые горизонты, насколько они открылись перед ним самим. В этом было нечто такое, что часто не могло уместиться в тесной избе и не укладывалось в голове старого Гущавы, потому что он привык всю жизнь полагаться только на свои руки. И когда Павол начинал рассказывать о «своих», о рабочих, о крестьянах, об их общей беде, Гущава его слова перетряхивал, взвешивал и… не верил.
Гущаву было трудно пронять какими бы то ни было речами. Ему тяжело было говорить о том, чего он не знал и что только два раза в месяц, вместе с Павлом, врывалось в дом, как свежий ветер, полный незнакомых запахов и веяний. Старый Гущава оставался неимущим бедняком, вечно перемазанным в глине, пропахшим смолистой зеленью пушистых елок. Единственным ростком, который пустили в его душе семена, брошенные Павлом, было сознание общности интересов таких, как он.
Когда над избой уже низко опустился вечер, пришла Зуза и остановилась на пороге, словно удивилась, что Павол дома. Он поднялся ей навстречу, взял с шестка какую-то тряпку, смел со стола и лавки картофельную шелуху, которую набросали дети, и сказал:
— Присаживайся, Зуза!
Но Зуза не села. Она подошла к кровати, на которой без ужина спали дети, наклонилась над ними и шепнула:
— Спят…
Павол нашел около печки сухую щепку. Когда она вспыхнула желтым пламенем, он зажег лампу.
— Нужно бы помыть детей, — тихо произнесла Зуза, — завтра ведь воскресенье.
От этого на душе у Павла стало так хорошо! Он смотрел, как спокойно ходит Зуза по избе, подогревает воду, будит детей, моет их, а они даже не плачут. Нежно намыливает, трет, вода хлюпает, как веселый дождик. А сама такая ловкая, радостная, будто все вокруг озаряет внутренним светом. Откуда взялась в ней снова эта радостная воля к жизни?
Покормив детей и опять уложив их, Зуза спросила:
— Нужно еще что-нибудь сделать?
— Награди тебя господь, — ответил старик, — ничего больше не нужно.
Павол пошел проводить ее домой. Вокруг была темно-синяя тьма, небо усеяно звездами. Широким потоком разливался Млечный Путь. Но еще шире было чувство Павла. Они вышли на дорогу, и тут он не удержался, вздохнул:
— Зуза!..
Она поняла все, все, что он хотел ей сказать, и ни о чем не стала спрашивать. Долго молчала, потом заговорила сама:
— Ко мне все пристают люди… бабы, мужики: выходи, мол, Зуза, замуж, выходи!… И всяких вдовцов сватают…
Павол молчал. Ждал, что она еще скажет. Но не дождался. И тогда не то чтобы советуя, а скорее умоляя Зузу, воскликнул:
— Вдовцов? Вдовцов, говоришь?.. Зуза! — он схватил ее за руку.
— Что?
— Зуза, не делай этого! Жаль… Конечно, тебе тяжело так жить. Замуж надо. Но только не за вдовца!
У обоих перехватило дыхание, слова застревали в горле. Но надо было выяснить все до конца, и Зуза помогла Павлу:
— А другой не возьмет меня…
Теплая волна чувства залила Павла. Стиснув Зузину руку, он привлек ее к себе и прошептал:
— Я… я бы взял!
Кровь в нем кипела, и дыхание становилось горячим, точно степной ветер. Зуза пошла быстрее. И только у самого дома спросила:
— Павол, скажи… в каком месяце ты родился?
— В июле. А зачем тебе?
Его удивил ее вопрос. Но Зуза не ответила. В голове у нее проносились мысли, которых не мог знать Павол, и звенели сказанные когда-то гадалкой слова: «С другим мужем будете счастливы, если только родился он в мае, июле или феврале». И она боялась, ох, как боялась ответа Павла.