В первое время это казалось ужасным…
Воспоминания о зеленых лесах и залитых солнцем склонах, о черных деревянных избах и пропахших сыростью хлевах, во власти которых до сих пор находился Павол, постепенно тускнели и гасли в этой железной могиле. А когда приходилось работать в ночной смене, нечего было и вспоминать о синих и прозрачных ночах: ночи здесь по всему горизонту горели кровавым пламенем, это спокойное багровое зарево время от времени облизывали раскаленные языки — работали бессемеровские конвертеры.
Расширенными глазами смотрел Павол на всю эту непостижимую красоту, хотя она и была полита потом и стоила лихорадочного, не знающего передыху труда.
Иногда приходил сменный мастер проследить за тем, чтобы люди исправно напрягали мускулы, чтобы все неистовое движение рук, колес и сложных механизмов направлялось к одной цели; широко расставляя ноги, он кричал:
— Поживее, ребята, поживее… скоро конец!
А часто смена еще только начиналась.
Иногда некоторые останавливались, вытаскивали из кармана замусоленную папиросу, закуривали. Тогда к ним присоединялись и те, кому до этого в голову не приходило курить. Павол сначала боялся таких остановок. Машины продолжали свое бешеное движение, и Павлу казалось, что каждая остановка непременно обернется против самих рабочих, что одним придется наверстывать то, что не сделали другие. Но скоро и он научился улучать минутку, чтобы покурить и хотя бы этим скрасить однообразие работы.
После смены возвращались хмурые и молчаливые. Иногда кто-нибудь из рабочих спрашивал у товарища:
— Идешь сегодня на собрание?
Кто отмахивался от вопроса, кто утвердительно кивал. Одни шли с работы совершенно разбитые, равнодушные ко всему, другие и после работы говорили о разных разностях, часто обсуждали животрепещущие политические вопросы.
Эти разговоры о политике были Павлу не совсем чужды. Живя в деревне, он захаживал к Совьяру, и там ему частенько приходилось их слышать. Заглядывал он и в «Пролетарий», который был переполнен непонятными для него тогда словами и выражениями. Они застревали у Павла в памяти, и, когда он пытался выяснить у Совьяра их смысл и содержание, тот часто не мог удовлетворить его любопытства, потому что для него самого они были чем-то вроде украшения: Совьяр, точно малый ребенок, надевал на себя эти пестрые тряпки, чтобы казаться интереснее самому себе и другим. Но и для него это было пустым звуком. Зато у рабочих те же слова звучали весомо: они как будто вырывали их из нутра — каждая фраза обрастала плотью и кровью, в сущности становясь частицей их самих, частицей их жизни, и, произнося ее, они словно приносили в жертву часть своей жизни.
Если поначалу Павол чувствовал себя после работы слишком усталым и ему ни до чего не было дела, то вскоре его потянуло к тем, кто после смены договаривался встречаться, чтобы поговорить о делах.
— Что за собрание?
— Соцдемы.
— Нужно пойти, товарищи! — серьезно откликались одни. А другие смеялись:
— Нужно, поглядим им в зубы…
Павол ходил вместе с другими и поначалу молчал, плохо разбираясь во всем. Он был внутренне парализован и чувствовал себя бессильным перед любыми впечатлениями. Он не реагировал на них, отдаваясь им во власть. Путы повседневной изнурительной работы походили на сложный переплет гигантских труб, которые со всех сторон обвивали железную печь. Трубы, по которым отводились колошниковые газы, соединяли печь с пылеуловителями и тянулись потом к огромным нагревателям. Нагреватели, в свою очередь связанные разветвленной системой труб, стояли около печи, словно цепные псы. Трубы, трубы от печи к пылеуловителям, нагревателям и дальше; использованные колошниковые газы выбрасывались через высоченную фабричную трубу. Она торчала, точно древко, с которого давно сорвало полотнище флага. От мастерских опять трубы, опять к нагревателям, к печи. Все здесь, словно в заколдованном кругу, двигалось в непостижимом порядке так, чтобы сердце — железная пылающая печь — могло биться без остановок.
Они шли с работы, и руки у них были скованы тяжелой усталостью. Местные рабочие возвращались в свои мрачные поселки, расходясь по низким длиннющим рядам одноэтажных домов. От покрытых толем крыш несло дегтем, все вокруг пропиталось копотью и дымом. На веревках сушилось белье, а на пыльных улицах в одних рубашонках копошились дети. Ничего другого здесь нельзя было и ожидать: внешний вид поселков никогда не менялся. Точно так же не менялась и жизнь холостых и пришлых рабочих, поселившихся в бараках. В тридцати четырех бараках на десяти тысячах коек отдыхали измученные тела, чтобы во сне набраться сил для нового трудового дня. Плевали на пол, кричали, ворочались на койках, ссорились, играли в карты, смеялись и обнимали покладистых вдов, за ничтожное вознаграждение подметавших в бараках пол.