Спустя некоторое время Павол познакомился со многими своими земляками. Он сталкивался с ними в поезде, когда два раза в месяц с остатками получки ехал домой, но дороге на работу и с работы, в бараках, где они собирались все вместе, всегда молчаливые, всем чужие в этом мире шума и грохота. Зато глаза у них были широко раскрыты и жадно поглощали новые впечатления, которые затем взвешивались на весах еще полукрестьянского недоверия. И все-таки этот муравейник — тысячи людей, скованные одной общей цепью, одинаковой судьбой и одинаковой, в сущности, работой, — был захвачен вихрем общих мыслей и интересов, прикосновение которых каждый ощущал всем своим существом. Поэтому и у разговоров, которые текли в бараках, был какой-то общий подспудный источник.
Теперь, в канун рождества, когда у избирательных урн закончилась предвыборная борьба, в бараках часто завязывались споры. У себя в деревнях они не привыкли к такому количеству собраний. Они слушали фарара, когда он с амвона призывал голосовать за народную партию, слушали и социал-демократов, которые в основном старались завоевать симпатии рабочего люда… вот, пожалуй, и все. Аграрии в этом году только-только начали объявляться, и потому их еще не знали. Слушали, говорили и часто вздыхали:
— Эх, кабы нам какую-нибудь свою партийку!.. А так нас все надувают!
Здесь, в Витковицах, и по всей Остраве, в этом промышленном гиганте, который подавлял их полукрестьянские души, борьба развернулась по всему фронту. Тут нельзя было остаться в стороне, спрятать голову под крыло. Природное любопытство темных, наивных людей часто толкало их пойти послушать того или иного оратора, ухватить из его речи какое-нибудь высказывание и вернуться в барак во взволнованном состоянии души, в которой мало-помалу начинали вздыматься волны нового мира. Иногда они приносили с собой газеты, находили на койках листовки, обнаруживали расклеенные на стенах плакаты, а как-то утром увидели на дверях, на цементных оградах и деревянных заборах броские надписи: «Голосуйте за список номер…»
Так и шло все через пятое на десятое, и в головах стоял гул от сотен разных вопросов, на которые они не получали ответа. Если один начинал вдруг что-нибудь утверждать, ему возражали, с ним спорили, а то и соглашались.
Однажды во время такого спора молодой мужик лет тридцати объявил:
— А я и не верю ни в какие общества. Я в общество смертников записался.
Все рассмеялись, а те, кто знал о таком обществе, весело закричали:
— У тебя губа не дура! Здорово придумал!
Среди них был тогда Кореска, местный рабочий из проволочного цеха, который приходил иногда в бараки послушать и потолковать с пришлыми рабочими. Он с интересом спросил:
— Что это за общество такое… смертников?
А мужик ответил:
— Это у нас, в деревне… Фарар его основал. Платим мы две кроны в месяц. Помрешь, а жена или семья получит тысячу крон на руки. Мы почти все записались.
Кореску это очень заинтересовало:
— А кто-нибудь уже умер? Заплатил фарар семье?
— Один умер. Фарар выдал тысячу крон.
— А по скольку теперь вы платите?
— Теперь — по три кроны.
— Это после того, как один умер, да?
— Ага. После того. Хорошее общество… надежное. Я и в других был, да только там все обещают, но ничего не дают. И у социал-демократов был…
Вокруг усмехались. Верно он говорит. Многие уже побывали членами двух, даже трех обществ. Ведь человек должен состоять где-то. Особенно рабочий. Он должен быть в той партии, которая его защищает. В рабочей.
Одного вдруг осенило:
— Э… да ты ведь только перескакивал из одной партии в другую! Я вот, пока работал в лесу, все время был у соцдемов…
Он произнес это с сознанием некоторого геройства. Ведь у всех еще было свежо в памяти то время, когда при упоминании о социалистах мужики в деревне плевались, когда в трактире от них отодвигались на другой конец стола, когда по ночам их двери мазали навозом. Чтобы усилить впечатление от своих слов, добавил:
— Теперь вот все кричат да кричат… грызутся друг с дружкой. А когда мы вступали, мы были все заодно. И нам наш секретарь объяснял: «Товарищи, говорил, соцдем… это такое греческое… слово и означает: рука об руку!»