Гутман. Ротшильд.
Никогда раньше Павол не слышал этих двух имен, но в последнее время о них начали говорить всюду.
Особенно часто они стали упоминаться в связи с лихорадочными приготовлениями к празднованию столетней годовщины витковицких заводов. В газетах то и дело появлялись сообщения на эту тему, общественность готовилась к необычайному событию, правление заводов вырабатывало план проведения торжеств, а рабочие организации пытались определить свою позицию. Реформистские вожди встретили этот план с восторгом и решили принять активное участие в празднестве. Правление без всяких опасений за свой авторитет предоставило им возможность агитировать рабочих за широкое участие; было решено, что каждый рабочий получит юбилейный подарок: холостой — сто крон, женатый — сто пятьдесят и за каждые три проработанных года еще прибавку — десять крон.
С медовой улыбкой открывали «вожди» цеховые и профсоюзные собрания, звучным голосом возвещая:
— Внимание… юбилейный подарок! Правление заводов на этот раз не забыло и о рабочих. Благодаря нашим усилиям было достигнуто… А после праздника, в котором и рабочие примут участие, мы начнем новую борьбу… за окончат… побе…
Это были шумные собрания. С мест неслись гневные, раздраженные выкрики. Рабочие спорили, убеждали друг друга, искали правильное решение.
— Что ж мы… будем устраивать шествия перед их замком? Да я бы сам себе в глаза наплевал!..
— Так ведь тебя от этого не убудет, — раздавались другие голоса.
— А сто пятьдесят крон стоят того, чтобы разок прогуляться!
И опять слышался чей-то голос:
— Значит, вы считаете, товарищи, что мы должны их еще и благодарить за то, что они милостиво позволили нам добыть для них миллиарды?
Голос показался Павлу знакомым. Это был Кореска. Павол был согласен с ним. Среди этого гвалта, шума и крика Кореска был для него самой верной опорой. Павол чувствовал, что только он сможет правильно ответить на его вопросы.
А Кореска уже просил слова.
— Товарищи, — заговорил он, вначале запинаясь от волнения, — товарищи… неужели мы будем устраивать шествие перед их замком? Нет! Тысячу раз нет! За то, что они делали для нас и наших отцов? Я представляю себе совсем другое грандиозное шествие. Каждый день на заводах получают увечья и заболевают по крайней мере шестьсот человек рабочих и членов их семей. Знаете ли вы, что это значит? В год это составит двести тысяч раненых и больных из армии рабочих, эксплуатируемых гутманско-ротшильдским капиталом. Двести тысяч в год!..
Раздались крики одобрения, но скоро они замерли, стало опять тихо.
— Двести тысяч в год! — в третий раз повторил Кореска, чтобы усилить впечатление от своих слов. — А представляете, сколько их было за сто лет? Сколько погибло во время катастроф в шахтах, сколько людей, на которых попало расплавленное железо, сгорело заживо? Сколько погибло в вальцовочном, механическом и других цехах завода? Сколько умерло от истощения и болезней? Если бы могли они, наши мертвые товарищи, подняться из могил, собрать искалеченные тела, поломанные кости и прийти — слышите, товарищи, прийти!.. — вот это было бы шествие!
Садясь на место, Кореска оперся о плечо Павла. Он был прямо потрясен картиной, которую сам же нарисовал перед своими слушателями. Он ничего не видел, не слышал ни аплодисментов большинства рабочих, ни криков одобрения, ни гула мужских голосов, от чего содрогался воздух. Видно было, что у рабочих нет особой охоты принимать участие в празднестве. А если часть рабочих и не возражала против шествия, то только из подсознательной боязни упустить смехотворный юбилейный подарок. А еще больше было таких, кто или просто боялся, или, будучи совсем забитым и не имея собственного мнения, во всем полагался на вождей, которые, мол, хорошо и правильно думают за них.
Дни были горячие. Рабочие молча наблюдали за приготовлениями, читали в газетах восторженные статьи продажных журналистов, ходили, не выдавая своих мыслей, возле вагонов с материалами; дерево, проволока, еловые ветки, целые склады электрических лампочек, древки и полотнища флагов — все это подвозили к заводу, к особняку генерального директора, к канцеляриям, к чешскому и немецкому городским театрам, на все улицы, ведущие к заводу.
По мере того как приближался назначенный день, среди рабочих мелькало все больше и больше незнакомых и подозрительных лиц: тайная полиция была начеку.
Павол совсем позабыл о доме. Сколько было сильных впечатлений! Картина мира для него обретала все более явственные очертания. А туда, где она была еще скрыта туманом, врывался напористый ветер слов Корески. Туман рассеивался очень постепенно, иногда возвращался вновь и скапливался как раз там, где, казалось, Павлу все было ясно. Он часто терялся в хитросплетении вопросов, противоречивых мнений, мыслей и новых впечатлений, он бился в них, как муха в паутине. Бесплодно, бессильно.