Павол был глубоко потрясен. На обратном пути в барак в голове у него, словно тучи, проносились беспорядочные мысли. Переходя дорогу, он издалека увидел, как рабочие обвивают гирляндами из еловых веток триумфальную арку, связывают цветные бумажные ленты и флажки, монтируют щиты с электрическими лампочками. Всюду движение… подготовка к празднествам велась на широкую ногу, била в глаза, воздействовала на чувства. От кого-то он уже слышал, что эти праздники обойдутся в несколько миллионов. А к чему это, он понять не мог. Пройдет несколько дней — и смолкнет музыка, будут свернуты флаги, а еловые ветки полетят на свалку. Торжества отгремят, и опять замелькают серые будни, как всегда, пойдут на работу люди и, как всегда, уныло побредут обратно.
Всю ночь, всю ночь Павол не мог успокоиться.
А утром — дело было в субботу, — когда он шел на завод, голова разламывалась от мыслей, бешено стучавших в лихорадочно работавшем всю ночь мозгу.
Работа шумела, точно лес по весне. На товарной станции все было засыпано мокрым снегом. Снег таял, и между путей стояли тоскливые лужи, в которых плавали перевернутые облака. Пальцы коченели в холодном, промозглом воздухе. На станции было все как обычно. По путям сновали вагоны, дымили паровозы, время от времени фыркая белым паром, и тогда резкий свисток будто застывал в воздухе. Плавно и неторопливо в двух противоположных направлениях двигались тележки подвесной дороги. Сухо стучал кокс, пересыпаясь из вагонов в ящики под путями, сухо стучали руда и известняк, исчезая в подземной утробе, чтобы затем влететь из-под земли на подъемнике к колошнику печи.
Павол сегодня ничего не видел и не слышал.
Это бросалось в глаза.
— Что с тобой, Павол? — спросил его земляк Возар, с которым они вместе работали. — Ходишь как в воду опущенный. Что случилось?
Павол ответил смущенной улыбкой.
— Да так, ничего… Просто задумался…
Он ни с кем не поделился. Хотел пока побыть наедине со своими раздумьями, которые не давали ему покоя, поглощали все внимание и силы.
Что это? Что же это?
Никогда еще Павол не чувствовал такой раздвоенности, никогда еще не было с ним так, чтобы чувство горечи перерастало вдруг в чувство всепожирающего гнева.
Витковице. Миллиарды. За восемь часов работы — двадцать крон. Праздник, который обошелся в несколько миллионов. Шестьсот раненых и больных в день. Гутман и Ротшильд. Шествие перед особняком генерального директора.
Все это мелькало перед ним, как кадры хорошо сделанного фильма, заставляя сжиматься кулаки. И наконец перед его глазами встала особенно мучительная картина: угольные и железные короли, миллиарды, которых люди даже не могут себе ясно представить, — и рядом мать. Лежит сейчас, наверное, бедняжка, где-нибудь в углу переполненной больницы. Должна была дать начало новой жизни и за это, быть может, заплатит своею. Она лежит, ей нужен покой, а она терзается страхом, чем старый Гущава заплатит за лечение? Мать, наверное, думает не о том, чтобы поберечь себя, а о том, чтобы поскорее выйти из больницы, чтобы из-за нее, горемыки, на хозяйство не легли новые долги. Павол слишком хорошо знал мать и поэтому не мог освободиться от горьких мыслей. Знал, что так оно и есть, что мать уже, скорее всего, дома, что она сама выпросилась домой и, превозмогая боль, благодарила сестричек и врача за то, что ее… вылечили. Может, вернулась домой, чтобы опять…
— Берегись!
— С дороги!
Не успев сообразить, к нему ли это относится, Павол отскочил в сторону как раз в тот момент, когда бегущий по рельсам вагон почти коснулся его спины.
Отскочил неудачно: поскользнулся на мокрой, припорошенной снегом шпале и упал на правую руку. Вскрикнув от боли, он так закусил нижнюю губу, что из нее брызнула кровь.
К нему подбежали, окружили со всех сторон, помогли встать на ноги. Он беспомощно держал перед собой поврежденную руку, словно только сейчас пробудившись от сна. Господи, как же это случилось?
Товарищи рассматривали руку, участливо спрашивали:
— Сломана?
Павол пожимал плечами, шипел от боли, отдергивая руку при каждом прикосновении, а кто-то за него ответил:
— Еще чего… сломана! Вывихнул немного в запястье. Болит вот только… черт!
В больнице ему вправили вывих, наложили повязку и отослали домой: