Далекая, неповторимая, прекрасная страна детства… Стоит мне только подумать о ней, как передо мной действительно каждый раз сразу же возникает уходящий вниз, к реке Хапиловке, пологий склон Преображенского вала, и древняя, умершая звонница церкви чернеет своими безглазыми проемами окон на фоне неба моего детства. И большой, огромный сквер лежит на обоих берегах реки, если оглянуться назад. И за редкими кронами деревьев виднеются шесть почти одинаковых шестиэтажных светлых домов — красивое, что и говорить, и легендарное место.
Эти дома когда-то построил и этот сквер разбил здесь на месте гигантской общегородской северо-восточной московской свалки один из самых любопытных людей моего детства, мой сосед по подъезду, отец сестер Сигалаевых, слесарь с Электрозавода Костя Сигалаев.
По рассказам Клавы Сигалаевой, Костя Сигалаев вернулся на Преображенку с гражданской войны не то чтобы сильно контуженным, а как бы слегка чокнутым, «вдаренным» из-за угла пыльным мешком.
К тому времени у них уже было двое детей — Тоня и Зина. И жили они все четверо вместе с семьей отца Кости, старика Сигалаева, все в том же Преображенском монастыре, в одной из его каменных двухэтажных построек (в которой потом будет открыто отделение милиции), в большой монашеской келье со сводчатым потолком и полукруглыми окнами на втором этаже.
В этой келье с выложенными большими белыми кирпичами крестами на всех четырех стенах Костя родился, отсюда ушел на гражданскую, сюда же и вернулся и теперь жил с семьей в углу за ситцевой в красный горошек занавеской.
Никаких удобств в монастыре не было — ни канализации, ни водопровода (водоразборная колонка и все остальное находилось во дворе). Удобств не было, а любовь была. Любовь между Костей Сигалаевым и Клавой была такая, что уже через год после возвращения мужа с войны Клава родила третью дочь, Аню, такую же рыжую и сероглазую, как и первые две.
За верность своей, сигалаевской рыжей масти старик Сигалаев простил Клаве рождение третьей дочери (со всеми тремя девчонками сидела, конечно, Костина мать; сама Клава уже через месяц после родов моталась по два раза в день с фабрики домой — кормить грудную Аню).
Но холостые Костины братаны рождения третьего ребенка невестке простить, конечно, не могли: в келье вместе с новорожденным младенцем набиралось теперь уже девять живых душ — шестеро взрослых и трое детей.
И тогда Костя Сигалаев и продемонстрировал те новые качества своего характера, с которыми он вернулся на Преображенку с гражданской войны и которые поначалу были восприняты всеми как контузия.
Костя уже в первые дни после прихода с польского фронта начал вести в семейном кругу какие-то туманные и странные разговоры о недовольстве своей профессией. Все три брата Сигалаевы были потомственными ткачами — в отца. Подрастал очередной «сигаленок» — старик брал его за руку и отводил с монастырского двора к себе на фабрику.
Так вот, вернувшись с гражданки (а до нее он успел прихватить пару лет еще и на царской войне, на германском фронте), Костя Сигалаев, выпив иногда в воскресенье с отцом и братьями, выходил во двор монастыря, садился на лавку напротив старообрядческой церкви, закуривал и подолгу смотрел на мелькание свечей в темных окнах храма, на подходивших к церкви и уходивших староверов, похожих на темноликих великомучеников и постников со своих древних икон, прислушивался вполуха к заунывному пению и старославянскому бормотанию молившихся.
Он сидел так когда час, когда два, улыбался, вздыхал, качал головой, что-то шептал самому себе, словно разговаривал сам с собой. И наблюдавшие за ним в эти минуты соседи не могли, безусловно, не сойтись во всеобщем мнении, что паренек-то наш, видать, пришел с войны немного того…
Вернувшись домой, в келью, Костя садился ужинать и говорил сидевшим рядом за столом отцу и братьям, кивая на окно, в сторону старообрядческой церкви, примерно такие слова:
— На фронтах воевали за новую жизнь, а здесь, под боком, чего делается? Пещера, а в ней дикари какие-то бродят ископаемые. Поют, как медведи, с допотопным богом своим целуются, мохнатой лапой с двумя перстами крестятся. Какая же это новая жизнь? Одна срамота, да и только.